"Если не скажет писатель – от кого ждать правды?" Виктор Астафьев в Канске

"Если не скажет писатель – от кого ждать правды?" Виктор Астафьев в Канске

"Если не скажет писатель – от кого ждать правды?" Виктор Астафьев в Канске

04 июня 2020

яр.jpg

1 февраля 1994 года. В выставочном зале г. Канска Виктор Петрович Астафьев и директор Красноярского краеведческого музея Валентина Михайловна Ярошевская. Фото П.Капустина из фондов Канского краеведческого музея. Публикуется впервые.

 

Визит В.П.Астафьева в Канск 1 февраля 1994 года был по поводу дома писателя В.Я. Зазубрина. В 1995 году должны были отмечать 100-летие со дня рождения автора первого советского романа, написанного в Канске, а музея так и нет. На переговорах в администрации города Астафьева сопровождала прибывшая вместе с ним директор краевого краеведческого музея В.М. Ярошевская. Кажется, переговоры не дали никаких результатов, Виктор Петрович был явно раздосадован. Он говорил, что цивилизацию определяют по отношению к культурным ценностям, а его не слышали. И на встрече с работниками культуры города в выставочном зале писатель горько признался, что переговоры ни к чему не привели, и судьба будущего дома-музея неизвестна. Может быть, придется дом перевозить в другой город. Дело в том, что В.П. Астафьев волею судьбы оказался крестным отцом повести «Щепка», долгое время неизвестного произведения В. Зазубрина. Написанная в начале 30-х годов по канским впечатлениям, эта повесть показала всю трагичность времени. Благодаря Астафьеву повесть увидела свет в 1989 году сначала в альманахе «Енисей», а позже в журнале «Сибирские огни».

Центр города в то время был в руинах - сгоревшие гадаловские ряды, полуразваленный Спасский собор, осевшая от подтопления грунтовыми водами площадь Коростелева. Можно представить, что творилось в душе у Виктора Петровича, глядя на все это. Он сказал: «Есть города, которым трудно помочь. Эти города должны сами помогать себе». За откровенность и правду его не очень жаловала прежняя власть, но и новая при внешнем расположении не очень жаловала, не слышала. Нет пророка в своем Отчестве… Но когда Виктор Петрович увидел лица тех, кто пришел на встречу к нему, несколько успокоился и приободрился.

А я вспомнила, как несколько лет назад в редакцию заходила журналистка из Москвы, совершавшая путешествие по Московскому тракту маршрутом А.П. Чехова на остров Сахалин. Рассказывала, зачем предприняла это далекое и небезопасное, в общем, путешествие, искала хоть какие-то документы и подробности о пребывании писателя в Канске. В 1890-м году газеты в Канске не было, из подробностей нашла крохи, и то с помощью краеведа и библиографа Ю.Р. Кисловского. Ну, еще библиотека города носит имя Чехова. И все. Подумалось тогда, может, через сотню лет будут собирать по крупицам и о пребывании В.П. Астафьева в Канске. И вот сотни лет не потребовалось, уже начали выпускать книги с подробностями жизни, описывать маленькие и большие встречи с писателем. Что ж, общество все равно учится, развивается и работает над ошибками.

Нам выпало с писателем В.П. Астафьевым одно время, и в первую очередь его творчество – для нас. Он, может, несколько жестко говорил о нас сегодняшних, неумных, погрязших в лицемерии и жестокости, терпящих всякую грязь. Но если этого не скажет писатель, от кого ждать правды? И потому в зале так чутко слушали Виктора Петровича.

А начал он свой рассказ с того, что этот его приезд в Канск - второй. О первом он одной строчкой вспоминает в книге «Последний поклон» и на встрече в выставочном зале он расшифровал ту строчку, и оказалась целая история, самостоятельная и законченная. Сказал, если хватит времени, он, может быть, когда-то напишет. Но если не успеет, мы, земляки, должны знать. Было это в 1942 году. Закончив учебу в ФЗУ в Красноярске, он должен был остаться на целую неделю один в голодном общежитии. Но добрая женщина подсказала ребятам из Канска: возьмите с собой товарища. И канские ребята пригласили его. Неделю жил он в теплой избе у гостеприимных людей в деревне. Писатель признался: не помнит названия деревни. Помнит только, что был вкусный хлеб и мед. Но и это немало.

В последнее время Астафьеву охотно предоставляли эфир и газетные страницы. Но никакой экран и газета не заменят живого общения и живого слова. Он сказал, что только недавно закончил первую книгу романа «Прокляты и убиты», а на начало февраля были запланированы лекции в университетах Швейцарии. С грустью подытожил, что еще много задумок, но он помнит о своем возрасте.

В тот же день, 1 февраля, он побывал в селе Астафьевке. И здесь тоже целая история. Почти год назад учительница русского языка и литературы Р.Д Орешонкова и ребята-старшеклассники написали писателю письмо, сказали, что изучают его творчество, спросили, не связана ли как-нибудь его фамилия с названием их села. Виктор Петрович ответил, что не связана, но при случае постарается побывать у них. Случай представился, и писатель сдержал слово.

К встрече в Астафьевской школе подготовились: была выставка его книг, был теплый прием с самоваром и пирогом, задушевная беседа, которую ребята и взрослые запомнят на всю жизнь. О чем? О том, что надо оставаться всегда человеком, в любых условиях и в любые времена.

Еще ему связали именные рукавицы, на рукавицах инициалы вышили…

в школе.jpg

 1 февраля 1994 года. Виктор Петрович Астафьев и директор Красноярского краеведческого музея Валентина Михайловна Ярошевская в Астафьевской средней школе Канского района. Фото П.Капустина из фондов Канского краеведческого музея. Публикуется впервые.

 

Ровно через четыре года, 10 февраля 1998 года, Виктор Петрович снова побывал в Канске, на этот раз по приглашению директора Канского педагогического колледжа профессора А.Л.Андреева. Первая встреча была со студентами колледжа. Сопровождающая писателя профессор КГУ Г.М. Шленская предварила встречу притчей: однажды в Хакасии она встретилась с глубоким стариком, который в детстве видел Тимофея Бондарева, сибирского философа, состоявшего в переписке со Львом Толстым. Поскольку деревенские дети не понимали величия своего земляка, то и не поговорили, не послушали его, не запомнили, как следует, все бегали посмотреть, как «пишет старик». На излете жизни тот малец, ставший старцем, сознался: «Ах, кабы знать, кто это был…». И, обращаясь к юным участникам встречи, сказала: «Слушайте Виктора Петровича, пока есть время».

Я была на этой встрече и записала его выступление на диктофон. Долгие годы пленка лежала в столе, и весной 2011 года составитель этого сборника А.П. Статейнов рассказал, что готовится к изданию книга воспоминаний о В.П.Астафьеве. Первая мысль, какая метнулась при этом: хорошо бы включить в нее и канскую встречу писателя со студентами. Получив согласие, я максимально подробно восстановила запись. Сознавая риск трансформирования устной речи в письменную, тем более речи такого удивительного рассказчика как Виктор Петрович, я все равно решилась на это шаг. И даже в этом трансформированном варианте удивительно емко звучит астафьевское слово. Сейчас аудиокассета встречи с писателем в Канском педколледже находится в фондах Канского краеведческого музея.

***

 …Виктор Петрович в ответ на определение «живой классик» замахал руками, не соглашаясь, но зал зааплодировал и поднялся с мест, приветствуя дорогого гостя… И он повел свой рассказ о том, что тревожит душу, и вышел на разговор о вечном, ради чего, собственно, и состоялась встреча….

Еще Г.М. Шленская добавила: «Виктор Петрович очень удивился, когда ему сказали, что едем в колледж. Он сказал: «Везде был, а вот в тюрьме и колледже не был». Так что через ваши вопросы он определит, что такое колледж.

- Я долго никак не мог собраться в Подтесово. Это речной поселок, с бухтой, с ремзаводом. Как пассажир, проезжал его много раз, орехи покупал, газеты. Поселок как поселок, много домов 30-х годов из бруса и теса, которые я терпеть не могу. Сейчас вот по Канску ехали: рядом с домом с кружевами коробка из бруса, окна без наличников… Вот и в Подтесово такие же… Мне все писали, писали, чтобы я показался в Постесово, поскольку знают, что иногда я где-то бываю, хоть и редко. Но главой администрации там выбрали моего старого приятеля, охотника Васю Сидоркина. Он меня взял за горло: поехали да поехали. А там старая деревянная школа, сгнившая. Новую строят, но как-то не достроят, а эта догнивает… Я зашел и обратил внимание, что там не просто тепло, а жарко. Думаю, ради меня сожгли полугодовую норму дров. Он говорит: так и есть.

Впереди сидят взрослые: речники, учителя. Говорю учащимся: встаньте, я на вас посмотрю. А теперь поднимите руки, кто читал мои книги. Они подняли руки. И я сказал: вот школа, где я могу не рассказывать свою биографию. Надеюсь, что и вы читали мои книги… Так вот о Подтесово. Хорошие мордочки у ребят, не видно какой-то определенной степени вырождения на них, от которой я просто устал. В моем родном селе, где в школе я читал поэзию, работать и читать стало просто невозможно, потому что половина школы сидит на игле. Это сплавной участок, леспромхоз, это наша дорогая деревня пьющая. Завуч говорит, надо половину отдавать в спецшколу, но, к сожалению, вынуждены терпеть.

Потом из Подтесовской школы повезли меня в сельскую школу, сказали, что в школу-интернат. И я приехал в удивительное село и школу с трудовым уклоном. Я всегда говорю, что государство рабочих и крестьян наплодило огромную тучу бездельников, поскольку крестьянство у нас разорили, а рабочий класс у нас полурабочий, он всегда работал вполсилы, в полпрофессии. Я сам был рабочим и знаю. После обеда отработал полтора часа и можно собирать инструмент. Мы, наверное, единственное государство (а я проехал полмира), где бытует «золотая» фраза: «Я ни хрена не делаю, но 120 рэ получаю». Это наше порождение: полупрофессия, полуобразование, полуартисты, полурежиссеры, полуслесари, полумеханики, полуучителя… И это наша огромная беда.

И должен вам для затравки сказать, что однажды в Ирландии в аэропорту увидел огромную фотографию во всю стену, там тоже симпатичные лица, только ирландцы долговязые, и у всех на груди медальки. Внизу написано огромными буквами. Они тоже закончили заведение со знакомым вам названием «колледж». При царе все называлось просто: училище, семинария. А сейчас все иначе… Поскольку я человек любопытный, попросил перевести, что написано. А написано было следующее: «Мы сделаем нашу любимую родину Ирландию самой богатой, самой счастливой, само свободной». Больше всего мне понравились первые слова: «Мы сделаем». У нас-то говорят: «Ты сделай, ты дай, ты помогай». А насчет того, что «мы сделаем, мы отдадим, мы полюбим» - это у нас все реже и реже встречаю, а последнее время и не встречаю.

У нас в стране 35 миллионов пенсионеров, 4 миллиона холостяков, 9 миллионов заключенных, около 8 миллионов в казармах - у нас по существу нет полноценного народа, который бы рожал детей и полноценно во всю силу работал, и, главное, профессионально работал. Мы забыли слово «профессионально». Надеюсь, я попал в то учебное заведение, где люди научатся профессионально относиться к своей работе, к дому, к улице, к городу, к стране своей. Я устал видеть разрушенные подъезды, сожженные почтовые ящики, устал читать о насилии. Я читаю газету такую «Комок» от корки до корки, поскольку человек любопытный. Большего удручающего впечатления, чем при чтении газеты «Комок», не испытывал… Страшно становится от всего этого, уже начинаешь не воспринимать смерть, не воспринимать страдания людей. И начинаешь чувствовать себя как на фронте. На фронте это постепенно становится каким-то отупелым терпением. Ну, убили друга моего Ваську, жалко, и вселяется мысль: убьют всех, а я останусь живой. То положение, в которое мы, в конце концов, попали, это благодаря коллективизации, Гражданской войне, ссылкам, лагерям.

У Алеши Маркова есть два стихотворения – одно называется «Курятник», а другое «Про козла». В курятнике лиса каждый день берет по курице, остальные сдвигаются и кококают: «Но не меня». И в конце концов остается одна курица… «Про козла» - удивительное стихотворение… о том, как все животные, которых ведут на бойню, чувствуют и, как могут, сопротивляются… И тогда к животным подпускают козла, он входит в доверие к животным и становится вожаком, и ведет их, успокоившихся, на бойню. За какие-то минуты перед бойней его уводят и дают кусок сахара.

Мы, предавая друг друга, дожили до состояния козла. Отдельные пайки, которые советская власть любила давать, отдельные престижные квартиры, школы, садики – все это воспитывало козла. Я даже был на выступлении в Большом Колонном зале, которое вел Сартаков или Ермолаев. Это партийные руководители писательской организации. И Алеша, будучи бесшабашным парнем, в аудитории прочитал это стихотворение – «Про козла». И тут же забегали партийные руководители, Алеше вообще запретили где-либо выступать. Но теперь я рад, что могу с вами говорить обо всем честно, и про козла в том числе. Хочу вас упредить морально, насторожить против куска сахара, который дают за предательство.

Я рад, что я попадаю в третье учебное заведение в крае, где не потерян человеческий облик и где пытаются учить тому труду, которому вы пришли учиться. Вот в той школе, с трудовым уклоном, все сделано руками ребятишек, начиная от макраме, туесков, досок. Но они за счет этого живут дружно, спектакли ставят, красочно оформляют их, столько радости…

Я радуюсь, когда бываю в школах и вижу, как дети трудятся, своими руками создают красоту. Все это воспитывает чувство Родины. А то мы Родину в тряпку половую превратили. Родина, любовь, мама, девушка, любимая – постепенно утратилась ценность слов, ценность обозначений этим словом. И прежде всего, страшно, что девальвировалось, стертым стало слово «любовь». Это не только когда парень девку полюбил, а распространяется на жизнь, на землю, на небо, на речку, на утку, на курицу, на маму с папой… Это всеобъемлющее и совершенно нестареющее слово. Оно не поддается девальвации. Мы уйдем, вы уйдете, а слово «любовь» так и будет. А слова «ненавижу», «расстреляю», думаю, все-таки отомрут… эти слова невечные.

Потом были вопросы писателю.

- Виктор Петрович, время от времени на страницах краевых газет появляется Ваша переписка с читателями . Как Вы справляетесь с такой громадной перепиской?

- Уже не справляюсь, хотя стараюсь. Я приучен отвечать. Тут придется вспомнить Василия Ивановича Соколова. Во всем положительном есть отрицательное, и во всем отрицательном есть положительное. Я жил в городе Игарке в том самом восприимчивом возрасте… Поскольку я прирожденный гуманитарий, т по математике учился плохо. А поскольку отец с мачехой меня плохо доглядывали, и я беспризорничал, то вообще учился плохо. И моя плохая учеба в школе кончилась тем, что пришлось потом учиться в школе рабочей молодежи, уже имея двоих детей и работая в горячем цехе. Всякое разгильдяйство, всякая разболтанность, нежелание трудиться (учиться) выходят боком в конечном счете. Но я в четырнадцать-пятнадцать лет начал сочинять стишки, в школьном альманахе появилось несколько строк… Это все дурь, безграмотность. Но где-то в то же время детдом в Игарке возглавил Василий Иванович Соколов.

В повести «Кража» он выведен под фамилией Репнина. Этот был человек необыкновенно образованный для того времени. Преподаватели у нас в основном были дики, малообразованны, хорошо знали «Будь готов – всегда готов», а образованных педагогов, любящих свое дело и почитающих его, было очень мало. Это Игнатий Дмитривич Рождественский и его жена Евгения Моисеевна, но это следующая веха. А Василий Иванович был штабс-капитаном в белогвардейской армии, служил у Колчака. Сопровождал эшелон с нашим архивом и драгоценностями. За Читой эшелон был остановлен. Частично его разграбили белочехи, а большей частью растащили мужики по огородам. Никто эти ценности не откопал и не найдет уже никогда. Но этому штабс-капитану прикладом по башке дали, потом, когда велено было пленных отпустить. В Иркутске (он был одарен необыкновенно музыкально, он был древнего дворянского рода и кончил Царскосельский лицей, прекрасно знал литературу, музыку) он стал хормейстером Иркутского театра. Но был недолго. В ходе очередной проверки его взяли. Допрашивал его мужичонка и сказал: «Уезжай». Он ответил твердо: «Это моя родина. И не уеду никуда». Его - в Игарку. Работал грузчиком в порту, упал в голодном обмороке; его и направили к нам кладовщиком. Должность спокойная, воровать он не умеет, компот и сахар останутся детям. И вот такой человек в детдом прибыл в костюме из холщовых мешков, покрашенных в черный цвет. В силу разных обстоятельств мы затравили несколько «воспиталок», присланных из Красноярска, комсомолок. Там Женька Шорников только прислонится - и уже бумажника нет. Он был единственный парень в детдоме, которого не стригли. У него кудри – как стружки. Я первый и единственный раз в жизни видел такие кудри – как стружки под верстаком. Их хочется щупать, нюхать. Так вот этот ангелочек был лучшим карманником в детдоме. Нет, я карманник – никакой. Меня очень долго учили, лупили, я на первом же кармане попался. Этот же Шорников сказал: «Такие пальцы, тебе только пианистом или карманником». Пианистом не мог, потому что пианино не было, а на первом же кармане попался. Сказали: «Нервы худые». Меня ставили «на васор», караульщиком. Больше я не лазал. Однажды я карманника поймал, это было в Кизиле после войны. Я поймал его и сказал: «Это профессия тонкая, надо учиться долго». Так вот Василий Иванович Соколов в это время стал у нас воспитателем. И тогда мы узнали, что есть, оказывается, другая культура, чем та, которую пишут на плакатах. Оказывается, есть музыка хорошая, есть драматург Островский. Кроме школьной программы есть Фет, Тютчев, Есенин. Это было огромным счастьем для меня в ту пору, когда я уже читал запоем. Меня так притесняли с чтением. Тем более, что я учился плохо. Если бы хорошо, может, меньше бы притесняли, а так я шелку сделал в парте и читал. Свет в 11 выключали, так я в туалете читал.

Расскажу еще: меня то, что я плохо учился, спасло от смерти. Я очень хорошо в детстве пел. Родня наша деревенская песенная. И сейчас еще пытаются петь хриплыми голосами. На районной олимпиаде по пению я всех свалил – мне равных не было. Я пел песню бобыля и песню машиниста из фильма «Тайга золотая» («Песня бобыля» - стихи И. Никитина, муз. С. Монюшко, «Песня машиниста» - стихи И. Залевского, муз. К. Листова-Волошина. Прим. Авт.). А под бобыля меня еще и одевали: лапти, рубашонку... Я был поджарый и конопатый. Когда заканчивал песню: Эх, живи – не тужи, помрешь – не убыток». И хрясь эту шапку на пол.

А чем кончается первая премия? Надо ехать на краевой слет самодеятельных школьных коллектив. И в это же время в 1941 году начали открывать школы для одаренных сирот. В Ярославле – художественная, в Тамбове – прикладных искусств и в Ленинграде - училище для одаренных вокалистов. Я попал в этот список. И, видать, решали по разным инстанциям: поет-то хорошо, но учится – то, паразит, плохо. С дрыном бегает по городу, дерется, учителей не слушает, «немку» извел со своим другом. Пока решали и, видимо, вместо меня кого-то послали. Но я бы погиб в блокаде, потому что в блокаде первыми погибали те, кто не был прописан и не являлся местным жителем. Это страшное дело… Когда окружают шестую армию Паулюса, первыми погибают прикомандированные итальянцы, румыны. Паулюс где-то уже через неделю приказал учесть все продукты, какие имеются, не воровать. А румыны, итальянцы в окружение попали – этим пусть Господь помогает… Так и в Ленинграде, первым погиб тот, у кого не было родственников, дома, огорода. Есть у Михаила Дудина прекрасное стихотворение. «Баллада о плывущей по Неве льдине». Так неуклюже называется, но изумительное стихотворение. Может, самое сильнейшее о войне. Он стоит на мосту и видит, плывет льдина и в нее крестом впаянный человек плывет. Я спрашиваю: «Миша , он в чем был одет»? Он говорит: «В фэзэошной гимнастерке»… Плохая учеба мне помогла, но это не значит, что призываю вас плохо учиться.

Вопрос.

-Общаетесь ли Вы с Солженицыным? Как относитесь к его выступлением на ТВ?

- Кроме тех трех часов, что он провел у меня в Овсянке проездом, больше не встречались. Я тем же Василием Ивановичем приученный быть ненавязчивым. Но какие-то обращения у меня были. Посылал какие-то рукописи, то, другое. От обязательно откликался. А ходить к нему… Я уже не люблю, когда и ко мне много ходят. Каких-то коренных и деловых вопросов к нему у меня нет, а ходить и надоедать просто так не могу. К тому же в Москве много навязчивых людей, ему хватает общения. Я же сам теперь не очень люблю, когда ко мне много ходят, а мне еще только 74, я салага по сравнению с ним, ему 84, если не ошибаюсь. Что касаемо передач, то любое доброе слово русским людям сейчас нужно. Не слушать же этих бесов, которые крутятся на экране, мотают волосами, орут: я пришла – тебя не нашла. Он говорил только добрые, напутные слова. Может, кому-то они показались сложными, путанными при нашем упрощенном самосознании. Но я слушал с удовольствием, хотя и понимал, что многое устарело, что он долго не был в стране.

Вопрос.

- Виктор Петрович, расскажите, пожалуйста, что пишете сейчас?

- Последняя повесть - «Веселый солдат», в ней много автобиографического. Во многих моих вещах автобиографического много. А вообще-то везде присутствуют вымысел и фантазия. Писатель раньше назывался сочинителем. Лучшим сочинителем в мире был Гоголь, лучше уже сочинить невозможно. Ну, еще Сервантес… Но все равно всю фантазию сочинитель пропускает через сердце и начинает мир подчинять себе.

Опыт последних лет ушел на роман «Прокляты и убиты». Внутри отошла какая-то перегородка. Думаю, я исчерпал военную тему, попробую передохнуть. Давно не отдыхал. Хочу писать о природе, продолжить «Затеси». Хотя, в общем-то, в работе этой отдыха нет. И «отдохнуть» – это говорится очень относительно. Это одновременно и награда, Божий дар, и наказание. Наказание, причем, большое. Наказание, которое многие таланты, особенно большие, не выдерживают, потому что одновременно нагружается на тебя вся боль мира. Вот такой как Лермонтов… эти лермонтовские жиденькие плечики, Шелли – они были нагружены так страшно таким багажом сознания несовершенного мира, какого-то сложного соприкосновения с человеком, осознания себя в этом мире. Это все задача трудная. Очень много даровитых людей умерло от 20 до 30 лет. Даже семь лет, которые Бог подарил Пушкину после 30-ти - огромное благо для человечества, для литературы и для нас с вами. Наиболее зрелые произведения все-таки Пушкин написал после 30-ти.

- Виктор Петрович, что значит война в Вашем творчестве?

- Когда-то у Симонова подхватил фразу, а он ее подцепил в беседах с солдатами (была у него такая передача «Шел солдат», очень хорошая, кстати, и книжка потом вышла), что всю правду о войне знает только народ. Увы, заканчивая эту тему, я написал, что Симонов был неправ. Всей правды о войне не знает и народ, знает ее только Бог. Война – такой переворот в жизни человека, такое столкновение со всем, что психика не в состоянии выдержать. Ладно, мы дурачки в 18-19 лет, не очень понимали трагедию, участниками которой были. Я и сейчас не до конца понимаю, а тогда - тем более. Было тяжело, и доходили до того: хоть бы скорей убило, пропасть бы. А потом выспался, поел, обсушился – и смотришь, хохотать начали, про девок говорить…

Странно еще вот что Я всегда говорил: вот играют Бетховена, играют Моцарта, Шуберта, Чайковского. И два человека, сидящих в зале: женщина , которая родила ребенка, и которая потеряла ребенка - будут эту музыку воспринимать совершенно по-разному. А музыка-то одна. Чайковский сочинил для всех – но у одного утонченный слух, у другого погрубее. Когда-то у меня друзья собрались мои фронтовые, было нас шестеро, сейчас, к сожалению, осталось только трое И когда они поддали, я слушал, что они говорят о тех эпизодах, участниками которых и я был вместе с ними. Такая разнотыка, что дальше некуда. Вот мы отступали от Житомира, попадали в кузов… По нам танки стреляли, гнались за нами танки. А Жора, мой напарник по телефону, грек по национальности, он не успел и упал на станину гаубицы. А станины были нераздвижные. И мы мчались километров 25 без остановки. Шофер, который давил живых и мертвых на своем пути, потому что у него сзади орудие, и нас гонят. И Жора держался, за что мог. Разбил колени, локти до костей, все побил. И он отступление от Житомира помнит совсем не так, как мы. Ему – кошмаром, а нам – полукошмаром, потому что мы все-таки в кузове.

Это я говорю только мелочи какие-то, а глобально – еще больше… Вот, например, маршал Конев на Высших литературных курсах собрал ребят и толкует, как он воевал, как побеждал, хотя, надо сказать, что он был очень скромный человек, и говорит, как он Кировоградскую операцию провел блистательно. Там было так: сначала немцы наших окружили, потом он немцев окружил. Это двойное кольцо – это кошмар. Так вот в первом окружении был Василь Быков, очень хороший писатель и мой друг. И он поднял руку и сказал: «Товарищ маршал, а мне кировоградская операция помнится совсем по-другому: как кошмар и ваше бездарное командование». Конев вспылил, запенился. Василь сказал: «Я был командиром взвода, а Вы командовали группировкой. Конечно, у нас отношения разные». Так что сводить всю правду, тем более, что мы на ровном месте при светлом дне умеем темень навести, запутать простые вопросы, которые запутывать нельзя. Уметь надо, чтоб запутать. А уж насчет войны… Вот посмотрите, сорок с лишним лет в нашей литературе существовала совершено другая война, та, которой не было на самом деле, где главными воинами были комиссары, политруки, газетчики и всякая хевра. Ее много было, этой хевры, но воевали все-таки солдаты. И сейчас старичье хочет выглядеть красиво, героически Но героизм – это крайнее проявление, героизм – там, где надо спасать кого-то, и прежде всего себя. Чтобы выжить – надо проявить героический поступок, идти на риск. А герой тебе скажет совсем по-другому.

Вопрос.

- Ваши претензии к современной школе?

- Я сейчас радуюсь, что можно не лгать ученикам. В нашей очень плохой школе академгородковской моя внучка-первоклашка попала в совершенно замечательные руки учительницы Надежды Сергеевны, простенькой с виду, осанистой, крестьянистой, но это была учительница… Я говорю: «Дети, вы потом вспоминать будете, как вам повезло, что вы три класса учились у Надежды Сергеевны. А поскольку у меня внучка растет без матери, так это на полдня замена матери. Я много разговаривал с Надеждой Сергеевной, и понял, что она очень любит детей. И это главным критерием должно быть в школе, в профессии учительской. Надо любить детей. И тогда, может быть, в ответ тоже получите любовь. Особенно дети детдомовского склада – они сразу почувствуют, кто их любит, кто терпит. А кто не терпит – получит нелюбовь в ответ.

Мы были окружены ложью и вынуждены были небездарные преподаватели лгать. Когда мои дети подросли до того, чтобы поступать в университет, в Перми это было, дочь говорит: «Помоги» (дочь у меня воструха была). Я посмотрел программу и говорю: «Дети мои, если я начну вам помогать, вы получите кол». Претензии? Вам надо к себе предъявлять претензии.

Вопрос.

- Виктор Петрович, у Вас в языке много специфичных слов. Есть ли уже словарь писателя Астафьева?

- Готовится в пединституте словарь Астафьева. Но это ничего не значит. Редкие слова не для меня, для русских они должны быть привычными. Я, употребляя такие слова, ставлю их в такой контекст, или тут же подпираю их какими-то расшифровками, чтобы текст был понятным. Не моя вина, что мы разучились говорить по-русски. Вот и у вас уже колледж…как в Ирландии. С этого начнем… Но это наша общая беда опять же, что в государстве утвердился блатной и нецензурный язык, а он утвердился… Я недавно писал статью «Очарованные словом» в защиту ученых–словарников из Томска. У нас в Томском университете работают совершенно изумительные женщины, которые во все времена выпускали словари сибирских говоров. Я совершенно ими очаровался. Помешанные бабы на этом… голодные по селам шлялись, хворали, блатняки их гоняли. И все-таки при всем этом они выпустили огромное количество словарей. С некоторых пор стали присылать их мне, еще в Вологду. И их дважды выдвигали на Государственную премию. Я смотрю, что они в третий раз ее не получат. И написал статью большую в «Красноярском рабочем». Кроме статьи еще к каким-то чиновникам из правительства обращался… И что вы думаете? Премию таки им дали. И они недавно пишут: «Скоро вам вышлем новым словарь. Порадуем вас». На премиальные деньги издали словарь. Это редкое призвание – служить языку, не давать умереть ему среди этой блатнятины, которая несется с телеэкрана. Я ее терпеть не могу, поскольку в детстве наслушался. Сохранить язык очень трудно. Это надо с семьи начинать. Вчера Спиваков говорил, что у него дети дома говорят на русском языке, хотя живут в Париже. А мы и не заметили, что в том же телевидении, в газетах пользуемся уже большим пластом блатного поганого языка. Неизбежно. Вот и я с вами общаюсь час, и уже, наверное, триста слов блатных сказал, а, может, и пятьсот.

И самая большая потеря в культуре нашей - потеря грамотности. Сейчас издается мое собрание сочинений. Я попытался, чтобы в моем издании было поменьше ошибок. У меня четыре корректора. Поскольку я еще работал, мне просто некогда было заглядывать, но я люблю почитать свои «Затеси», и когда я открыл: мамочки мои, Господи. Ошибок там тьма тьмущая. Разучились корректуре, т.е. вычитывать текст. Всем кажется: грамотный, кончил десять классов, тем более, колледж, и не хватай голой рукой. Никогда никакой колледж грамотеев не сделает. Грамотеев может только сделать самообразование, самосовершенствование. И культуру внутреннюю колледж вам не даст. Учителя умные и хорошие люди, но не могут они вас слепить за три года. А вот грамотных у нас изданий несколько. Более-менее держит тон газета «Известия» и примыкающие к ней. Был такой великий поэт Александр Трифонович Твардовский. Еще и умнейший редактор. Его жали со всех сторон. Он где-то в Москве через знакомцев нашел Елизавету Георгиевну, я фамилию ее не помню. Она корректором работала еще у Суворина в типографии до революции. Отыскал, уговорил ее читать журнал. За три дня до прихода верстки она вообще ничего не читала. Вот это был единственный журнал тогда «Новый мир», в котором не было ошибок. И сейчас там мало ошибок. И в «Известиях мало», а в остальных полно. Такая сложная работа - корректура. Но тетенька была не простая, курящая, с короткой стрижкой, народоволка, разговаривала с Твардовским жестко. А Твардовский, бывало, с похмелюги сам за ней машину посылал. И она, видимо, оставила свою школу, девчонок подучила.

Вообще разговор о грамотности – это разговор о профессионализме. Я только прошлым летом это понял, почувствовал. Ко мне в Овсянку прошлым летом приезжал Дима Хворостовский. С отцом, с матерью. День был хороший, стол во двор выставили, поставили арбуз, коньяк. И сидим, разговариваем. Мне тихонько шепчут: «Хорошо, что Вы Диму сегодня позвали, завтра ему нельзя разговаривать». А что такое? Это при его могучем голосе, у него такая могучая грудь распетая. У него особое отношение с грудью, с дыханием… Причем, в большинстве он учился сам… Так он сутки до концерта ни с кем не разговаривает, молчит. Казалось бы, концерт в Красноярске, на родину приехал. Тут если и «петуха» пустит, ему все простят, даже зааплодируют наоборот. А он не разговаривает, не издает ни звука, никаких общений. Для того, чтобы пропеть концерт в провинции. Какая огромная ответственность за свой талант, и какая высокая профессиональность, чего не достает нам сейчас.

Вопрос.

- Виктор Петрович, как Вас переводят? Вы довольны переводами?

- Есть классический пример: Софья Андреевна входит в кабинет Льва Николаевича, а он топчет французский перевод «Казаков». Помните, в «Казаках» Ерошка поет: «Сени мои сени». В переводе было: «Вестибюль мой вестибюль». Польский переводчик Ян Ерцо вручил мне перевод моих «Затесей». Я полистал, книжка красивая, спрашиваю: «Как перевод»? Он говорит: «О, Виктор, как хорошо, что ты не разумеешь польского, ты бы сразу руки вот так, упал и умер». Непереводимое название «Царь-рыба»: мужское и женское через дефис. Вот в испанском языке, например, нет никаких причастных и деепричастных оборотов, никаких запятых. Один мой знакомый сказал про испанский язык: самый мужицкий. Легче всех учится, выразительный невероятно. Никаких спотычек, никаких сложностей. А у нас… у нас прекрасный, но сложный язык. Отсутствие постоянного ударения в нашем языке вносит столько сложностей.

Плохо переводится Пушкин, и совсем не переводятся Некрасов. Есенина только в Югославии немножко на сербский переводят…В Чехословакии немножко. А Есенин непереводной, Некрасов непереводной, Кольцов непереводной. Истинно русская поэзия вообще непереводима. То же и с прозой. Чем она ближе к народному языку, тем труднее для перевода. Вот как перевели «Царь-рыба»?

Г.М.Шленская подсказала «Её величество – рыба». По - польски «Кроль-рыба», по- немецки_ (большая рыба) «Гросс-рыба».

В разговор вступила Г.М.Шленская:

- Я дополню Виктора Петровича. Вот Виктор Петрович вспомнил чешского переводчика Владимира Михну. Я с ним хорошо знакома. Он мечтает приехать и познакомиться с Виктором Петровичем. Когда он перевел Царь-рыбу» как «Ее величество – рыба» и получил премию Гран-при, я как раз там была. Дело было так. Однажды в издательстве шла речь, кого из русских писателей включить в новый издательский план. И сказали: есть прекрасная книга «Царь-рыба», но она непереводима… Автор – сибиряк, а там сошлись все говоры. А Михна уже что-то переводил. Он обиделся за чешский язык и за писателя Астафьева. И взялся переводить. Но, взявшись, днем работал, а ночью плакал – ничего не получалось. Он такой большой человек, да еще и практичность чешская: это же вся работа несостоятельна. Переводил и понимал - не то. И думал: неужели четыре года впустую? Пока ночью его ни осенило: надо учить чешские говоры и диалекты. И потом рассказывал: «Когда я изучил чешские диалекты, у меня все пошло. Путь к своему родному чешскому языку у меня лежит через писателя Астафьева». И он получил за перевод «Гран-при».

В.П.Астафьев. Больше всего переведен на иностранные языки, как ни странно, «Печальный детектив», где язык все-таки нейтральный и блатняцкого почти нет. Но блатняцкий за границей и свой есть язык, и они могут быстро перестроиться. «Детектив» легко переводится «печальный» - тоже.

Г.М.Шленская. Я видела заметку у чехов. Они гадали по поводу того, что «детектив» - это значение жанра или значение сыщика?

В.П.Астафьев. Ну, это в школе еще простительно, а тут переводчики.

Вопрос.

- Виктор Петрович, как поживает писательская организация Красноярска?

- Ну, в общем-то организация существует. Писатели пописывают. Не знаю, почитывают ли читатели. Сомневаюсь. Но я слабо сейчас связан с писательской организацией. У меня и дома не так просто все, и работы было много. Вот избрали новое правление Союза писателей. У нас хорошо работы фантасты: Назарчук, . Миша Успенский. А потом у нас появился Бушков, который написал одиннадцать романов. Там грудь наголо, девка с пистолетом. Почитал бы, но некогда.

Ну, спрашивайте, сколько получаю, сколько раз женат?

Г.М. Шленская.

- Ну, и сколько раз женат?

В.П.Астафьев. Один… У нас руководитель писательской организации спросил: «Вить, правда, что ты живешь со своей бабой пятьдесят лет»? Я говорю: «Скоро будет». Он мне: «Все, мы таких из членов Союза исключать будем. У нас тут все по десять, по пятнадцать раз женаты. Я сам не заметил, как три раза женился».

У меня Мария Семеновна сама пишущий человек. Я уверен, что у вас в библиотеке есть ее книги. Ее фамилия Корякина. Она все про женщин пишет, про девушек, ее читают охотно. Она жалостно пишет, сентиментально. У нее книг четырнадцать издано Сейчас больная лежит.

Вопрос.

- Виктор Петрович, что Вы любите читать? Кто Ваши любимые поэты и писатели?

- Гоголя люблю читать. Дорос до Гоголя. А вообще все люблю читать. Поэзию люблю читать. Много читаю поэзии, поскольку это короче, и времени меньше надо. Поэзия так или иначе наиболее точно отражает время.

Вопрос.

- А любимый поэт есть?

В.П. Астафьев. Лермонтова люблю. Недавно имел счастье быть в Тарханах. Там такая немножко не в себе директор Тархан Мельникова Тамара Михайловна. Удалось немного помочь музею-усадьбе. Тарханы - место замечательное, прекрасное, но все оказывается на грани, даже дуб этот, который воспет, спилен; только сынок у него растет. Кончился век даже дуба. А Тарханы, оказывается, даже не внесены в список особо охраняемых культурных объектов России. Вот опять надо писать в защиту. Они писали президенту, туда, сюда… просили обратить внимание. И, слава Богу, внесли Тарханы в список особо охраняемых территорий культуры. Там пребывание особенное. И соприкосновение с тенью этого гениального мальчика, со всем, что его окружало, как он жил. Это все наполнено им. И, тем более, что все эти бабы совершенно чокнутые на Лермонтове, на этой усадьбе. Вот прошу: читай стихи. А она все читает письма, стихи, прозу…

Г.М.Шленская. Как я поняла, язык исследуется и памятники литературные охраняются в основном усилиями чокнутых женщин?

В.П.Астафьев. Да, да. Вот этих самых подвижников, которым ничего не платят, забывают про них. Потому что они не могут в качестве просителя идти куда-то, просить. Тут она отдыхала под Москвой, три ездила куда-то просить за Лермонтова. Ее не приняли. Гараж сгнил, полы провалились,

Вопрос:

- А у нас в Канске о Доме Зазубрина не говорили нынче?

В.П.Астафьев: Нет еще. Тот раз приезжал я сюда по поводу дома Зазубрина. Еще была жива эта изумительная женщина, Усольцева Галина Ивановна, мы ходили к какому-то главе администрации, а он не слышит ничего. Он не читал ни Зазубрина, ни Толстого. Ничего не понимает. Я потом говорю: «Валентина (Ярошевской. Прим. Авт.), что ты меня водишь к чурке с глазами»? Он не знает ничего. Он только спросил: «А куда девать семенную лабораторию»? Я говорю: «Вы добьетесь, что мы разберем этот дом по бревну и вывезем в Красноярск». Он ответил: «Ну, разбирайте». Дом с каждым годом, разбирается. выветривает, исчезает. Дух жилья исчезает. Ну, будем добиваться, чтобы вернули этот дом музею. Кстати, снят фильм по Зазубрину по «Щепке», «Чекист» называется. Я с трудом достал его. Потрясающий фильм. Его снял Рогожкин, тот самый режиссер, который снял «Особенности национальной охоты». Не смешной, а страшный фильм.

А.Л.Андреев: Позвольте поблагодарить Виктора Петровича за то, что он при всем своем колоссальном труде и загруженности нашел время приехать к нам. Галине Максимовне спасибо. Мы Вам дарим Вам топонимический словарь Ю.Р.Кисловского.

В Канске В.П.Астафьев был три дня. 11 февраля встречался с учениками и учителями школы-интената им. Ю.А.Гагагина. 12 февраля вновь просил администрацию города о доме писателя Зазубрина. И опять безрезультатно. К большому сожалению.

 



Возврат к списку