Наука по понедельникам. Пейзажи у Астафьева: не все так просто...

Первый рассказ - «Далекая и близкая сказка» служит неизменным началом автобиографического цикла «Последний поклон», который сам автор называл повестью, а в последних изданиях - повестью в рассказах. 

К созданию цикла В. П. Астафьева подтолкнула журналистская деятельность. В 1957 году состоялась его командировка в родные места по заданию журнала «Смена». Юрий Ростовцев в своей книге «Виктор Астафьев» приводит слова писателя о том периоде: «Я жил в родной деревне, смотрел на своих односельчан, занятых земельным и рабочим повседневным делом, и думал: «Ну, хорошо. Все герои, и все героическими делами обуяны, а кто же тогда их-то, моих родных гробовозов (такое неблагозвучное прозвище у моего родного села Овсянка), отразит и расскажет о их вечной жизни и о труде, которым земля и все на земле держится?» <...> Словом, думал я думал, и вышло, что мне надо рассказывать о своих земляках, в первую голову о своих односельчанах, о бабушке и дедушке и прочей родне, стараясь не особо-то унижать и не до небес возвышать их словом». В результате поездки увидел свет отдельный рассказ «Осенние грусти и радости», зародилась идея цикла произведений. <...>

Важное место в рассказах цикла «Последний поклон» занимают образы природы. <...> Сопоставление рассказов дает возможность проследить воплощение конкретно-реалистического и символического начал в ткани произведений.

В рассказе «Осенние грусти и радости» природные зарисовки носят конкретно-реалистический характер, помогают воссоздать картины сельской жизни. Произведение композиционно выстраивается вокруг одного из видов традиционной крестьянской «помочи» - заготовки капусты осенью. Эта огородная работа завершает обычно уборочные работы в целом и ее сопровождает общественная помощь семьям в квашении капусты. В тексте рассказа находим подтверждение: «На исходе осени, когда голы уже леса, а горы по ту и другую сторону Енисея кажутся выше, громадней, и сам Енисей, в сентябре еще высветлившийся до донного камешника, со дна же возьмется сонною водой, и по пустым огородам проступит изморозь, в нашем селе наступает короткая, но бурная пора, пора рубки капусты <...> Картошка на огородах выкопана, обсушена и ссыпана на еду в подполье, на семена и продажу - в подвал <...> Одна капуста на огороде осталась, развалила по грядам зеленую свою одежду».

Данное описание выступает в рассказе в качестве вступления. Лексемы «леса», «горы», «Енисей», «огороды», с одной стороны, задают пространственные координаты: перед читателем предстает далекий сибирский поселок на берегу реки. С другой стороны, проступает лейтмотив осенней грусти, увядания, природного сна, что на лексическом уровне поддерживается цветовыми и пространственными признаками: «леса голы», «Енисей высветлился», «вода сонная», «горы выше и громадней».

Осенние изменения чувствует все живое - автор часто при описании деревенской жизни прибегает к образам животных. Так, летом «Шарик, всеядная собака, шнырял в гороховых зарослях, зубами откусывал и смачно чавкая, уминал сахаристые гороховые плюшки. <...> Теперь Шарика на грязный, заброшенный огород и калачом не заманишь». И далее «среди огорода стоит корова и не то дремлет, не то длинно думает, тужась понять, почему люди так изменчивы в обращении с нею. Совсем еще недавно, стоило ей попасть в огород, они, как врага-чужеземца, гнали ее вон и лупили чем попало по хребту, ныне распахнули ворота - ходи сколько хочешь, питайся»; «куры тоже днем с амбара в огород слетают, ходят по бороздам, лениво клюют и порошат давно выполотую траву, но больше сидят, растопорщившись, с досадою взирают на молодых петушков, которые пыжатся, привстают на цыпочки, пробуют голоса, да получается-то у них срамота, но не милая куриному сердцу, атаманская песня задиры петуха».

Центральным образом зачина является образ капусты: «Одна капуста на огороде осталась, развалила по грядам зеленую свою одежду. В пазухи вилков, меж листьев налило дождя и росы, а капуста уж так опилась, такие вилки закрутила, что больше ей ничего не хочется. В светлых брызгах, в лености и довольстве, не страшась малых заморозков, ждет она своего часа, ради которого люди из двух синеватых листочков рассады выхолили ее, отпоили водою». Элементы олицетворения помогают передать колоритную картину - люди «выхолили» капустные листочки, как лелеют дитя, и теперь овощ, подобно сытому человеку, полон лени и довольства. 

Обращает на себя внимание обилие лексем, связанных с лексико-семантическими полями «вода», «питьё»: это существительные «дождь», «роса», «брызги», «вода», глаголы «опилась», «отпоили». Цветопись отрывка сконцентрирована на зеленом цвете, цвете капусты, - и это единственное зеленое пятно на опустевшем огороде.

Отметим также, что В. П. Астафьев, родившийся и выросший на селе, хорошо знает детали крестьянской жизни, например, ведение огорода. Эти конкретные детали отличают и рассказ «Осенние грусти и радости», в котором приводятся названия и характеристики многих огородных растений: «картошка на огородах выкопана, обсушена и ссыпана на еду - в подполье, на семена и продажу - в подвал. Морковь, брюква, свекла тоже вырезаны, даже редьки, тупыми рылами прорывшие обочины гряд, выдернуты, и пегие, дородные их тела покоятся в сумерках подвала поверх всякой другой овощи. Про овощь эту говорят в народе все как-то с насмешкой: "Чем бес не шутит, ныне и редька в торгу! В пост - редьки хвост!"» Фразеологизмы здесь передают мелкие подробности крестьянской жизни.

Обращает на себя внимание также употребление существительного «овощь» в женском роде, которое в одних словарях трактуется как просторечие, в других - как разговорный вариант, что, на наш взгляд, используется автором как средство стилизации под простую, крестьянскую речь.

Далее природные образы появляются в рассказе, сопровождая этапы заготовки капусты. Так рубка капустных вилков сопряжена с приметой уходящей осени: караванами птиц, которые покидают на зиму сибирские края. И опять, проявляется мотив осенней грусти, уступивший было место рабочему задору во время огородных хлопот: «Последние вилки вырубали уже за полдень и бросали их в предбанник. Бабушка убежала собирать на стол, мужики присели на травянистую завалинку бани отдохнуть и услышали в небе гусиный переклик. Все разом подняли головы и молча проводили глазами ниточку, наискось прошившую небо над Енисеем. Гуси летели высоко над горами, и мне почему-то чудилось, что вижу я их во сне, и, как будто во сне же, все невнятней, все мягче становился отдаляющийся гусиный клик, ниточка тоньшала, пока вовсе не истлела в красной, ветреную погоду предвещавшей заре. <...> От прощального ли клика гусей, оттого ли, что с огорода была убрана последняя овощь, от ранних ли огней, затлевших в окнах близких изб, от коровьего ли мыка, сделалось печально на душе». Лексемы, передающие значение исчезновения, угасания, создают своеобразный образный каркас отрывка: «последние» (вилки), «проводили» (глазами), «отдаляющийся» (гусиный крик), «тоньшала», «истлела» (ниточка гусей), «прощальный» (гусиный крик), «убрана» (последняя овощь). Таким образом, воплощается определенная суггестия, помогающая читателю проникнуть во внутренний мир героев рассказа и почувствовать осеннюю печаль.

Следующий фрагмент, в котором значительную роль получает природный пейзаж, относится к концовке рассказа и сопровождает окончание работ по засолке капусты, наступление зимы. «Зима совершенно незаметно приходила в село под стук сечек, под дружные и протяжные женские песни. Пока женщины и ребятишки переходили из избы в избу, пока рубили капусту, намерзали на Енисее забереги; в огородные борозды крупы и снежку насыпало: на реке густела шуга; у Караульного быка появлялся белый подбой, ниже которого темнела полынья. К этой поре и запоздалые косяки гусей пролетали наши скалистые, непригодные для гнездовий и отсидок места. <...> И однажды ночью неслышно выпадал снег, первый раз давали корове навильник пахучего сена, она припадала к нему, зарываясь до рогов в шуршащую охапку. Шарик катался по снегу, прыгал, гавкал, будто рехнулся. <.> Долгая, стойкая зима-прибериха снегами и морозами заклинивала деревенскую жизнь». Приметы наступившей зимы передаются соответствующими лексемами: «намерзали» (забереги), «крупа» (снежная), «снежок», «шуга» (на реке), «полынья» (в замерзшем Енисее), «снег», «морозы».

В финальном эпизоде своеобразно сходятся две логические линии: человек смиряется с естественным природным циклом и человек побеждает неумолимую холодную стихию трудом и взаимопомощью. Успешно заготовлен хлеб и овощи, значит люди и животные переживут зиму, будут сыты: «Бабушка облегченно бросала крестики на грудь, шептала: «Слава Тебе, Господи, слава Тебе, Господи! Теперь прозимуем». Развязка произведения, связанная с эпизодом дегустации капусты, строится на антитезе, которая была заявлена в самом названии рассказа «Осенние грусти и радости». Естественное чувство осенней грусти, тревога ожидания зимы в финале уступают место спокойствию и радостному чувству хорошо сделанной крестьянской работы.

В композиции рассказа «Далекая и близкая сказка» природные образы также играют важную роль, но получают большее символическое осмысление и сопровождают три сюжетных мотива: историю Васи-поляка, сказочный мотив музыки, а также мотив малой родины главного героя - Виктора Потылицына. Символическое начало обогащается, по мнению исследователей, лирическим звучанием.

«Далекая и близкая сказка» также, как и рассказ «Осенние грусти и радости», начинается с пейзажа. Однако это не сезонная зарисовка, а описание сельской окраины. «На задворках нашего села среди травянистой поляны стояло на сваях длинное бревенчатое помещение с подшивом из досок. Оно называлось "мангазина", к которой примыкала также завозня, - сюда крестьяне нашего села свозили артельный инвентарь и семена, называлось это "обшэственным фондом"». И далее, когда описание плавно переходит на караулку - место, где живет загадочный Вася-поляк, появляются природные детали: «Поодаль от завозни - караулка. Прижалась она под каменной осыпью, в заветрии и вечной тени. Над караулкой, высоко на увале, росли лиственницы и сосны. Сзади нее выкуривался из камней синим дымком ключ. Он растекался по подножию увала, обозначая себя густой осокой и цветами таволги в летнюю пору, зимой - тихим парком из-под снега и куржаком по наползавшим с увалов кустарникам».

Автор прибегает к лексике рельефа: «увал», «каменная осыпь», к словам лексико-семантического поля «растения»: «лиственницы», «сосны», «осока», «таволга», в коротком отрывке воссоздает сезонные зарисовки места в летнюю пору и зимой. Помимо лаконичных сезонных зарисовок в данном фрагменте задействована антитеза: мощь увала, вековых деревьев, камней противопоставлена уязвимости и незначительности ветхого строения.

Особое место занимает микрообраз ключа, сопряженный с образом дыма («выкуривался», «дымком»), цветовая детализация реализуется за счет прилагательного «синий». Ключ символизирует человеческую жизнь, которая неуверенно и едва заметно присутствует в этом месте.

Важным является здесь и глагол «прижаться» (караулка прижалась под каменной осыпью) - в этом олицетворении прослеживается параллель с жизнью несчастного и праведного Васи-поляка. Караулка, существующая на фоне суровой природы, прижалась под осыпью, где мало света, дуют ветра и Вася, поляк по происхождению, «прижался» и «прижился» в суровой Сибири, в дали от света и тепла свой родной Польши, жизнь его едва теплится. Покалеченная в детстве нога, постепенно наступающая слепота в зрелом возрасте - эти внешние признаки усиливают внутреннюю драму героя и контрастируют с его музыкальным талантом. Благодаря этому таланту главный герой цикла «Последний поклон», Виктор Потылицын, приобщается к музыке, получает катарсис и духовные силы.

Сюжетная линия, связанная с Васей-поляком, заканчивается со смертью последнего, и в этой части рассказа вновь появляется пейзажная зарисовка, наполненная символическим содержанием: «За одно лето сопрела пустая Васина караулка. <...> Ниточка ключа пробила себе новое русло и потекла по тому месту, где стояла избушка. Но и ключ скоро начал хиреть, а в засушливое лето тридцать третьего года вовсе иссох. И сразу начали вянуть черемухи, выродился хмель, унялась и разнотравная дурнина. <.> Ушел человек, и жизнь в этом месте остановилась». Отметим, что глаголы «сопреть», «хиреть», «иссохнуть», «вянуть», «выродиться», «уняться», «уйти» и «остановиться», объединенные семантикой прекращения действия, процесса, состояния, составляют семантическую основу данного фрагмента и, с точки зрения стилистики, реализуют восходящую градацию, усиливая образ угасания. Смерть, уход из материального мира становится началом преображения в мире духовном. Вася-поляк в сознании и памяти односельчан преобразуется в праведника: «Непонятная виноватость одолела людей, и не было уж такого дома, такой семьи в селе, где бы не помянули его добрым словом в родительский день и в другие тихие праздники, и оказалось, что в незаметной жизни был Вася-поляк вроде праведника и помогал людям смиренностью, почтительностью быть лучше, добрей друг к другу».

Духовная жизнь Васи-поляка скрыта от читателя и проявляется лишь через эпизоды, связанные с музыкой. Примечательно, что первый эпизод сопровождается пейзажной зарисовкой ночной природы, села, звездного неба: «На селе засветились окна. К Енисею потянулись дымы из труб. <...> В небо, рядом с той звездой, что все еще одиноко светилась над Караульной речкой, кто-то зашвырнул огрызок луны, и она, словно обкусанная половина яблока, никуда не катилась, бескорая, сиротская, зябко стекленела, и от нее стекленело все вокруг. <.> Но из-под увала, из сплетений хмеля и черемух, из глубокого нутра земли возникла музыка и пригвоздила меня к стене». Так в ткани произведения впервые переплетаются образ музыки и образ света, а далее огня, которые в дальнейшем будут сопровождать друг друга, как, например, в следующем отрывке: «Один я, один, кругом жуть такая, и еще музыка - скрипка. <...> В небе ударят громы, сверкнут молнии, от них вспыхнут таинственные цветы папоротника. От цветов зажжется лес, зажжется земля, и не залить уже будет этот огонь даже Енисеем - ничем не остановить страшную такую бурю! <...> Но скрипка сама все потушила».

Образ природы в завязке рассказа, помимо развития линии Васи-поляка, служит прологом к раскрытию сказочной темы. Сказочная метафора задается уже в заглавии рассказа, что является продолжением традиций русской классической литературы, в которой часто начальная фраза задает тон всей вещи.

<...>

Реализация сказочной метафоры проявляется в сравнении Dасиной караулки со сказочной головой: «Крыши у караулки не было. Хмель запеленал ее так, что напоминала она одноглазую косматую голову». Данное сравнение носит аллюзивный характер, отсылая читателя к образу Головы из поэмы «Руслан и Людмила» А. С. Пушкина: «...Вдали чернеет холм огромный, И что-то страшное храпит. Он ближе к холму, ближе - слышит: Чудесный холм как будто дышит» и далее «И, сморщась, голова зевнула, Глаза открыла и чихнула. Поднялся вихорь, степь дрогнула, Взвилася пыль; с ресниц, с усов, С бровей слетела стая сов» <...>

У Астафьева сказочная головка-караулка не оживает, с ее бровей не слетаю птицы, но аналогия поддерживается за счет вполне реалистичных подробностей: «Из хмеля торчало трубой опрокинутое ведро, дверь открывалась сразу же на улицу и стряхивала капли дождя, шишки хмеля, ягоды черемухи, снег и сосульки в зависимости от времени года и погоды».

Усилению сказочного мотива способствует упоминание элемента народных сказок - избушки на курьих ножках. Пейзаж, связанный с избушкой поддерживает атмосферу таинственности: «Жил в караулке Вася-поляк. <.> Такому таинственному человеку вроде и полагалось жить в избушке на курьих ножках, в морхлом месте, под увалом, и чтобы огонек в ней едва теплился, и чтобы над трубою ночами по-пьяному хохотал филин». Избушка на курьих ножках, жилище Бабы-яги, обычно располагается на опушке или в чаще дремучего леса, на границе двух миров: реального и потустороннего.

Интересна этимология и значение прилагательного «морхлый», вышедшего в современном русском языке из активного употребления. В словарном определении данное прилагательное толкуется как «больной, гнилой, испорченный» и имеет помету «местное». Диалектологические источники фиксируют сочетаемость слова с существительными фрукты и овощи, а при сочетании с существительным «место» реализуется значение «неприятное», «мрачное». В рассказе семантика слова дополняется экспрессией, связанной еще и со значением, которое отражается в словаре В.И. Даля: «морх» - висячие пучки нитей, либо непричесанных волос, косм, либо клочья, отрепья. Корень «морх» появился в результате метатезы от «мохор» с однокоренными «мохна», «мохнатый». Таким образом, в рассказе морхлое место одновременно мрачное, неприятное и заросшее травой, кустарником. Исследователи отмечают амбивалентность природных образов у Астафьева, что выражается и в двуплановой реализации рассмотренной лексемы.

Магистральная идея произведения - детское восприятие музыки как чуда и сказки дополняется не менее важным мотивом - осознанием своего места в мире, своей малой, а позже и большой Родины. Пейзажная зарисовка при этом играет ключевую роль - символом малой родины выступает уголок далекой Сибири, родное село, река Енисей: «Не знаю, сколько я просидел на крутом яру по-над Енисеем. Он шумел у займища, на каменных бычках. <.> Неспокойная наша река. <...> Но эта ее неспокойность, это ее древнее буйство не возбуждали, а успокаивали меня. <...> Оттого, наверно, что во мне звучала Васина музыка о неистребимой любви к родине. А Енисей, не спящий даже ночью, крутолобый бык на той стороне, пилка еловых вершин над дальним перевалом, молчаливое село за моей спиной, кузнечик, из последних сил работающий наперекор осени в крапиве, вроде бы один он во всем мире, трава, как бы отлитая из металла, - это и была моя родина, близкая и тревожная».

В данной пейзажной зарисовке особенно интересна детализация, создаваемая за счет олицетворений, метафор, сравнения: Енисей не спит, бык (как элемент берегового рельефа) крутолобый, пилка еловых вершин, село молчаливое, кузнечик работает, трава, как бы отлитая из металла.

Итак, анализ природных образов в рассмотренных рассказах позволил выявить две важные черты авторского идеостиля: использование пейзажных элементов в отображении конкретного географического пространства и символическое обобщение природных деталей, связанное с воплощением идейной стороны произведения.