Наука по понедельникам. Астафьевские жанры

13 08 2023

На фото из фондов Библиотеки-музея В.П. Астафьева: Виктор Петрович на Шукшинском празднике в Сростках

Повесть в рассказах, повествование в рассказах, современная пастораль, затеси... Читатели астафьевской прозы знают, что Виктор Петрович довольно часто давал необычные определения жанрам своих произведений. 

Безусловно, это право автора. Но все же - почему не "по старинке": повесть, рассказ, цикл рассказов? 

Над этим в статье "Проблема жанрового синтеза в прозе В.П. Астафьева" размышляет Нелли Михайловна Щедрина, доктор филологических наук, профессор Московского государственного педагогического университета. 

Статью мы публикуем с небольшими сокращениями. 

***

Во второй половине 60-х — середине 80-х годов XX века произошли показательные изменения в жанровой системе русской литературы, связанные с укрупнением прозы, с усилением эпической тенденции в литературе, с явлениями художественного синтеза и взаимодействия, с обращением писателей к мифологии и условности, углублением документальности, философского потенциала прозы и народно-смеховых традиций в ней.

Еще Ю. Тынянов утверждал, что «готовых жанров нет» и что каждый из них, меняясь от эпохи к эпохе, то приобретает большое значение, выдвигаясь в центр, то, напротив, отодвигаясь на второй план или даже прекращая свое существование: «В эпоху разложения какого-нибудь жанра он перемещается на периферию, а на его место из мелочей литературы, из ее задворков и низин всплывает в центр новое явление»

<...>

Как известно, В. Астафьев не называл своих творений романами, как и М. Горький, именовавший «Жизнь Клима Самгина» повестью. Много между этими писателями общего. Самоучки. Ранняя тяга к творчеству. В произведениях крупных форм они стремились к обобщенному воссозданию картины мира. Но все же ближе всего Астафьеву едва было не погибшая традиция Ивана Шмелева, впрочем, освобожденная от некоторой доли ностальгической благостности. Читательского поклона он удостоился за то, что показал в своих произведениях, каких трудов стоит русскому человеку выжить и вырастить детей, как солят капусту, копают картошку, ловят рыбу и варят уху на Боганиде, то есть занимаются самым простым божеским делом, но озаряет этих людей «сердечное высветление». В сознании читателя В. Астафьев всегда соотносится с личным опытом, с его биографией, хотя его проза не только автобиографична и фактографична, есть в ней и вымысел, и фантазия.

Но уже в «Пастухе и пастушке» писатель задается вопросом, как научиться мыслить масштабно, как выйти за пределы жизненного материала к общечеловеческим проблемам. <...> «Современная пастораль» — такое жанровое определение дает повести В. Астафьев. Он сталкивает сентиментальное мироощущение (пастух и пастушка, чувствительность, единственная любовь) с грубым бытом войны. Взятые из арсенала поэтики западноевропейской литературы XIV— XVIII веков пасторальные образы пастуха и пастушки превращаются в символ.

Он возникает в течение повести несколько раз: когда взвод Костяева прибывает в освобожденный хутор, бойцы видят страшную картину — убитых пастуха и пастушку, которые никому не приносили зла, а пасли скот. В ту единственную ночь, которая дана влюбленным — Люсе и Борису, погибшие пастух и пастушка всплывают в сознании как символ войны, и Астафьев вводит детское воспоминание Бориса о поездке в Москву, где он ходил в театр. Там под сиреневую музыку танцевали влюбленные — пастух и пастушка. Последний раз этот символ мелькает в угасающем сознании Бориса, когда его, раненого, отправляют в тыл. Аллегорический образ способствует раскрытию чувствительности, ранимости главного героя, а главное — несовместимости его любви с жестокостью войны, но все же способности молодых людей на это чувство.

В изображении Люси Астафьев пользуется романтическими приемами. В зачине и эпилоге повести повествуется о безымянной женщине, которая все же разыскала могилу своего возлюбленного посреди России и, навестив его, пообещала, что скоро воссоединится с ним навечно. Можно предположить, что это состарившаяся Люся, пронесшая любовь к Борису через всю жизнь.

«Пастух и пастушка» значительна как первое крупное произведение писателя о войне, когда Астафьев, преодолевая собственную традицию, сделал прорыв к новой жанровой форме. <...> Повесть можно считать по-своему экспериментальным произведением, где использованы натурализм, формы фантастики, условность изображения, романтизация образов.

Название новому жанровому образованию в своем творчестве — «повествование в рассказах» — писатель находит лишь во второй половине 70-х годов, когда публикует «Царь-рыбу», хотя в основе все та же повесть или рассказ как основная единица большого эпического полотна, к которому по-прежнему тяготел писатель, стремясь к обобщению. В качестве жанровой опоры Астафьев избирает летописную традицию и цикличность. Циклы писатель создавал всю жизнь. Это и сборники миниатюр, и произведения крупных форм, где в основу положена циклизация времени и пространства, но главный структурный компонент — сам автор, его философия на пути постижения истины и основ бытия.

Эпически масштабное полотно «Последний поклон» писатель продолжает именовать повестью, хотя налицо все атрибуты романа о жизни сибирской деревни Овсянки, о крестьянской Вселенной. В одном из интервью, опубликованном «Литературной газетой» лишь в сентябре 2002 года, Астафьев скажет: «Кто-то говорит, что знает русского человека. Какого ты русского человека знаешь? Это такая бездна, где столько тьмы и света. Это как в колодце. Вот смотришь в глубокий колодец, на дне отражается луна или солнце, свет, а окунись — утонешь в этом колодце с головою» В своих новеллистических циклах писатель стремится создать максимально широкую и многоцветную панораму жизни народа, а внутри этого мира ведущую роль он отводит персонифицированному автору. Кажется, с одной стороны, подобное построение сопротивляется романной диалектике, но с другой — это вполне целостное лиро-эпическое повествование о русском народе, его героях, в котором исповедь Вити Потылицына становится исповедью поколения, а образ бабушки Катерины Петровны вырастает в конце «Последнего поклона» в символ России.

<...>

Во многих главах проступает еще одна астафьевская особенность — театральность, зрелищность романных картин. Как уже отмечено исследователями, В. Астафьев в «Последнем поклоне» создавал «особую форму сказа, полифонического по своему составу, образуемого сплетением разных голосов (Витьки-маленького, умудренного жизнью автора-повествователя, отдельных героев-рассказчиков, коллективной деревенской молвы), и карнавального по эстетическому пафосу, с амплитудой от безудержного смеха до трагических рыданий». Вторая книга «Последнего поклона» существенно отличается от первой. Тональность ее трагическая. Поначалу она связана с членами семьи деда Павла и их собутыльников. Папа, гуляка и пьяница, с перепою допустивший аварию на мельнице. Шимка Вершков, отцовский друг, числивший себя «у власти» на том основании, что у него есть наган. Показушное пустозвонство членов колхоза, голодный быт спецпереселенцев далекой Игарки, характеризующие современное герою общество, становятся выражением народного настроения.

Это определенным образом отражено в структуре книги: если в первых главах в центре автобиографический герой, то в главах конца 60-х много места уделено социальным проблемам, а Потылицын, скорее, переходит в рядового персонажа. Но все же принцип мемуарно-хронологического повествования остается ведущим. Так соединяются воедино лирический и эпический потоки произведения: рассказ о судьбе мира, в котором появился и вырос автор (эпический пласт), и повествование о своих духовных ценностях, о меняющемся мироотношении (лирические откровения, ищущие опору в памяти). <...> Постепенно «Последний поклон» обретает контуры философского произведения, опирающегося на материал собственной судьбы и русской национальной истории.

<...>

В дополненных в последующие годы главах Астафьев все более ужесточает свои жизненные оценки. В конце 80-х в его творчестве происходит резкое изменение принципов художественного обобщения, верх берет изображение трагических сторон действительности. Это было заметно уже в «Царь-рыбе». Хотя ощутим в ней и мифологический пласт. Писатель мучительно искал в этом произведении форму для выражения своих мыслей, об этом он заявлял в статье «Память сердца», опубликованной в «Литературной газете» 15 ноября 1978 года. Жанровое обозначение «повествование в рассказах» заведомо ориентировало читателей на то, что перед нами цикл. Как известно, для цикла особенно важен способ соединения материала. Новация В. Астафьева заключалась не только в том, что этим объединительным началом стал образ повествователя, но и в том, что его публицистический пафос был сконцентрирован на мысли о первозданности природы и зависимости человека от ее законов, как дитя от матери. Попрание этих законов завершается физической смертью и нравственным наказанием: «Пробил крестный час, пришла пора отчитаться за грехи...» В конце «Царь-рыбы» Астафьев обращается к вековой мудрости: «Всему свой час, и время всякому делу под небесами. Время родиться и время умирать... Время войне и время миру».

Сгущение черных красок мы видим в рассказе 1989 года «Людочка», в романе «Печальный детектив» и в главе «Норильцы», присоединенной в дополнение к «Царь-рыбе» в 1993 году и повествующей о зэках, которые строили заполярный город и совершили побег. Эта часть в свое время была изъята цензурой и впервые печаталась в «Нашем современнике» в 1990 году. Усиление интереса к христианским ценностям происходило где-то в подсознании В. Астафьева уже в 60-70-е годы, а в 90-е оно воочию проявилось в затеси «Божий промысел», но особенно — в романе «Прокляты и убиты» в крупной фигуре старообрядца Коли Рындина.

<...>
<...>

В критике укоренилось определение книги как «очерка нравов». Заметим, Астафьев использует очерк как «дробинку», маленькую толику, составляющую часть крупной формы — романа. <...> Во второй книге для большей динамичности В. Астафьев изменяет манеру письма. В отличие от «Чертовой ямы», где массовые сцены имеют четкие границы, в «Плацдарме» все повествование — это одна сплошная сцена, которая делится на картины. <...> Главный герой в романе Астафьева — народ, но это не только масса, но и отдельные личности, с которыми связано возвышенное и прекрасное. Сильное впечатление на читателя производит судьба Коли Рындина, о котором Леха Булдаков говорит: «...его надо беречь. Таких великих, порядочных людей на развод надо оставлять. Выводятся они в нашей державе, их в тюрьме и на войне в первую очередь».

<...>

Следует все же, хотя бы бегло, отметить особо «жесткую» манеру В. Астафьева, преобладание «личностного» элемента, авторские публицистические рассуждения как необходимое звено в повествовании. «Все личное, выношенное и выстраданное, объединилось с объективным движением истории и вылилось в страстную публицистику, проникнутую пафосом защиты дорогих автору идей» [В.Я. Курбатов 1983]. <...> Благодаря публицистическим «вкраплениям» читатель может осознать в полной мере всю силу трагизма ситуации, в которой оказалась наша страна в то время. Все это еще больше повышает цену победы, жизни, свободы. <...> На первый взгляд, в жанровом отношении «Прокляты и убиты» не роман в классическом понимании, ибо его форма не укладывается в традиционную: повышенная публицистичность, особый акцент на авторском слове, проступающая в главах об отдельных героях «Чертовой ямы» очерковость. При этом в основу «Плацдарма» положен принцип хроникального. <...> Это лишний раз доказывает, что писатель находился в поиске своей индивидуальной формы, где усилены многогеройность, философичность, мифологизм, сатира, натурализм в изображении человека, трагизм воссоздания действительности.

В. Астафьев и сам ощущал необычность формы своих произведений 80—90-х годов: «Вот пишу я роман и вижу, что это вовсе и не роман, а рассказ агромадных размеров или все та же любимая мною повесть, состоящая из отдельных кусков и рассказов. Лоскутное одеяло, теплое и даже красивое, под ним можно спать. И все же шились лоскутные одеяла по нужде, из-за нехватки «сырья», но старанья, раденья, усилий, уменья, труда лоскутное одеяло требовало от творца куда больше, чем одеяло из цельного лоскута или куска мануфактуры, чаще всего сатина или ситца... Снова с нуля, снова преодоление себя, своей неполноценности, сознания, что и не дорос до построения такой сложнейшей, многоэтажной конструкции, как роман» 

Как нам кажется, в этих, порой парадоксальных, рассуждениях В. Астафьева содержится мысль о происходивших в его авторском мировидении синтезирующих процессах, способствовавших формированию новой формы эпического полотна, выходящей за рамки традиции. В нем синтезированы очерк, рассказ, повесть, лирическая, философская и публицистическая проза, летописное, автобиографическое, хроникальное и циклическое повествования.