"В зеленом садочке канарейка пела"

06 мая 2021

Продолжаем публикацию материалов из сборника "И открой в себе память" - его второго выпуска, составленного на основе воспоминаний о В.П. Астафьеве его земляков - овсянцев и дивногорцев. В работе над этим выпуском непосредственное участие принимали сотрудники Библиотеки-музея В.П. Астафьева. 

Сегодня мы публикуем воспоминания дивногорской журналистки Надежды Козловой. В сборнике они озаглавлены 

"В зеленом садочке канарейка пела"

Ко времени появления Виктора Петровича в крае у нас в Дивногорске образовалась своя литературная «ситуация». В 70-х – 80-х здесь жили строящие Красноярскую ГЭС Владлен Белкин, Стась Горохов, молодые, подающие надежды Серей Задереев, Сергей Федотов, сюда приезжали Олег Корабельников, Михаил Успенский – все они заочно учились в Литературном институте. Этот институт окончил мой муж Иван Козлов, работавший собкором в «Красноярском рабочем» и выбравший штаб-квартиру в Дивногорске. Собирались у Задереевых, потом у нас, так как была большая квартира, Иван любил готовить и угощать друзей. Разговоры продолжались за полночь – предперестроечные, ребята привозили из Москвы Солженицына, другие новые книги, их читали запоем, обсуждали.

В самом конце 70-х прокатилась оживленная волна – Астафьев перебирается в Красноярск. И вся молодая, делающая заявки литературная поросль встрепенулась – в ожиданиях и надеждах. Эти надежды оправдались. С Виктором Петровичем началась новая, наполненная, высокая жизнь. Не помню, в какой день он у нас появился. Но помню ту огромную, всех охватившую радость от встречи со знаменитым писателем. Виктор Петрович сидел во главе застолья, был в ударе. Наверное, и от возвращения на родину – мы знали, что он уже побывал у мачехи, а впоследствии будет много ей помогать; и оттого, что встретил здесь понимающий и внимающий ему молодой литературный народ.

Виктор Петрович производил впечатление человека вовсе не пожилого, стариком он вообще никогда не воспринимался, старостью от них с Марией Семеновной не веяло. Был, я бы сказала, даже красив, несмотря на лицевое фронтовое ранение. Эта одухотворенная красота с годами усиливалась. Чем старше - тем красивее.

Чувствовались громадные личностные объемы. К тому же Виктор Петрович был великолепным рассказчиком. Не раз впоследствии он говорил, что если бы не стал писателем – стал крестьянином. Но из него вышел бы хороший артист, как Кирилл Лавров или Алексей Петренко, которых он любил и с которыми дружил.

Но главное, что испытывалось рядом с Виктором Петровичем, - это чувство защищенности и доброты, какой-то расслабляющей родственности.

Конечно, все старались сделать ему что-то хорошее, приятное. Зная любовь Виктора Петровича к природе, рыбацкие склонности, мы устраивали – и не раз – с помощью Дивногорской гидрометеорологической обсерватории выходы на катерах по Красноярскому водохранилищу.

Здесь Виктор Петрович открывался с другой, «мужской» стороны. Был он, бесспорно, большим писателем, человеком громадной культуры, которую отчасти сам добыл, наработал. Он всегда все знал, все читал – Канта, средневековую поэзию, современную литературу, мировую историю, политические события, интересовался наукой. Единственное, в чем у него был «пробел» - это техника. Утюг вряд ли мог починить. На природе он проявлял себя «настоящим мужчиной». Знал множество всяких «секретов»: как развести костер, сварить ароматную уху, забросить удочку и поймать рыбу. Глядя на него, уверенно расхаживающего в резиновых сапогах, плащ-палатке, можно было легко представить, как этот человек один на один остается с тайгой. Ночью, зимой – и не вздрогнет, не спасует перед опасностью. Однако охотником, так таковым, Виктор Петрович не был – так, для отдыха, отрады души. Обращало на себя внимание его знание окружающего природного мира. Трав – как они называются, вредны, полезны для чего. Птиц – по оперению, песням их, голосам. Народных примет – какой завтра будет погода, не только по небу и солнцу, но и былинкам, цветам, никнут они к земле или подставляют чашечки солнцу.

Помню, один из выездов на Красноярское море совпал с полным затмением солнца. Мы на тот полуденный час – затмение началось во втором часу дня - оказались в смородиннике, усеянном крупными черными ягодами, у ручья. Птичьи голоса с наступлением сумерек постепенно замолкли. Тайга погрузилась в молчание – ни звука, ни шороха. Стало темно и тревожно. Повеяло первобытной, какой-то дикой неодолимой силой, перед которой человек бессилен. Наша небольшая компания сбилась в кучу, инстинктивно сжалась под огромной сосной. И вдруг в самый напряженный момент – в темноту и тишину из-под сосны шагнул Виктор Петрович, тихонько предупредив, что хочет побыть один. Так в полутьме, полнейшей тишине мы и стояли минут двадцать под деревом. А Виктор Петрович где-то невдалеке, рядом, но в одиночестве. Что он хотел постигнуть - в себе ли, природе? Признаться, я ждала, что среди его затесей появится и о пережитом затмении солнца. Но, видимо, творческая лаборатория художника – за семью печатями, в том числе для него самого. Возможно, это затмение подспудно, ассоциативно ушло в какое-то другое произведение. Но то, что это редкое явление природы произвело на него огромное впечатление, бесспорно.

Многие, вспоминая В.П. Астафьева, отмечают его простоту и доступность в отношении, так сказать, «простого народа». Сам он этого выражения не любил. И, по моему глубокому убеждению, «доступным и простым» никогда не был.

Выйдя из народа, ногами он стоял на черной земле, но головой упирался в небо. Никогда ни у кого я не наблюдала такой чуткости к людям. Деревенскому ли бичу, старухе, ребенку, крупному ли чиновнику, государственному деятелю. Полагаю, везде, где бы ни был – в России, за рубежом – смотрел в лица людей. Они были ему интересны. Это составляло суть его характера, как человека и как художника. Несомненно, Виктор Петрович очень любил людей. Любовно выписывая своих героев, в основном из народа, приподнимал их над бытом, убогостью жизни. Рискну утверждать, что герои отрицательные, как Гога Герцев или злополучная Урна, ему не давались, получались схематичными, «проволочными». Зато герои положительные, тот же Аким, выходили из-под его пера во всей полноте и яркости.

Виктор Петрович с кровной болью относился к своему народу. Отсюда в его произведениях столько критики. Только художник, глубоко вбирающий, понимающий жизнь народа, желающий ему лучшей доли, мог так беспощадно выговаривать в лицо всю голую, нелицеприятную правду.

Помню, вскоре после того, как Виктор Петрович купил в Овсянке избу - как раз напротив усадьбы бабушки – он устроил большой деревенский «прием». Деревенский, потому что посторонних – начальства, культурных деятелей - здесь не было. Только овсянцы, родня. Как мы с Иваном, Виктором Шаповаловым, директором завода НВА, и Виктором Никоновым, в ту пору артистом оперетты Красноярска-26, попали туда, не ведаю. Тоже, по-видимому, как местные, овсянко-дивногорские. Было это в день рождения Виктора Петровича – 1 мая.

День выдался теплый, солнечный. Хозяин, одетый по-домашнему в стеганую душегрейку, радушно, с шутками-прибаутками встречал своих гостей. Но вот все уселись за длинный, во всю большую комнату стол, собранный на скорую руку, но щедро - с выпивкой и закуской. Во главе стола – Виктор Петрович. По одну сторону – тетка Апроня, по другую – Анна Константиновна, знаменитые овсянские «песнопевицы». Разговор пошел о весне, земле, скорой посадке на огородах – Виктор Петрович заинтересованно в нем участвовал. А потом развернулась песня.

- В зеленом садочке канарейка пела, - начала Анна Константиновна и Виктор Петрович тут же ее поддержал. Последовали на одном дыхании «Во саду при долине громко пел соловей», «Течет реченька по песочку к берегу крутому» и многие-многие другие давно забытые народные песни, которые не звучат по радио-телевидению, не исполняются на концертах, но столетиями живут в народе и извлекаются, как старинные платки из сундуков, по особому случаю. Виктор Петрович знал все эти песни – любовные страдательные, семейные бытовые, рекрутские, разбойничьи. Когда тетки забывали слова, он им подсказывал.

От своей покойной свекрови я слышала самодельную, но запавшую в душу песню:

Катя-Катерина, купеческая дочь

Прогуляла Катя всю темную ночь.

Ну, а утром Катя ложилася спать,

На розову подушку, на бронзеву кровать.

Больше слов я не помнила, а спросить было не у кого. Виктор Петрович знает! Действительно, он сразу вспомнил текст, отметив: «А какие замечательные там слова про любовь!»

- Один парус белый, другой голубой –

Посередке в лодке это милый мой!

Пели в том овсянском застолье и «Катерину». И еще много чего исполняли, вовлеченные в песню всей огромной компанией. Пение сближало людей – все были добры, любили друг друга. За столом царило редкое людское единение – и этот праздник души продолжался до самой ночи.

Виктора Петровича переполняла радость. Ненадолго выходя из-за стола на покрытый досками двор, чтобы размяться, передохнуть, глотнуть свежего воздуха, он счастливо оглядывал родных своих овсянцев. Наконец-то вернулся домой, в гущу народной жизни, к истокам, которые и питали его творчество.

Трудно представить, чтобы В.П. Астафьев жил где-то в столице, Москве. Он, как немногие в современной литературе, выразитель истинно русской народной жизни. Это очень национальный писатель – по теме, сюжетам, особенно языку, основе литературного творчества. Удивительно, как ему удалось сохранить, пронести через жизнь этот народный, сибирский, овсянский языковой пласт. Думаю, Виктор Петрович вполне осознанно тренировал в себе глубинную языковую память. Достаточно вспомнить его бытовые рассказы «о папе», деревенской жизни, чтобы убедиться в том. В целях языковой «гимнастики» он употреблял и матерные слова, которые, кстати сказать, не звучали в его устах грубо, тем более пошло, а чисто по-астафьевски - цветисто! Ведь эти выражения являются частью народной лексики, иные, как определяют лингвисты, уходят в века, историю, народную стихию.

Виктор Петрович и сам в глубине души, натуры, хотя и ограненной культурой, громадным самообразованием и самовоспитанием, представлял собой эту народную стихию, подчас неукротимую и разбушевавшуюся. Отсюда – сила в преодолении невзгод судьбы, нетерпимость, неприятие многих вещей, явлений прошлой и настоящей жизни, первооснова всего его творчества, самобытного, ни на что не похожего. Даже линия поведения в обычной, каждодневной жизни – такое тоже бывало, когда «как запылит-запылит», по словам Марии Семеновны, - оттуда.

В тот памятный майский день Виктор Петрович был в своей овсянской стихии! И был абсолютно счастлив! Для меня этот день тоже стал особым. Никогда я так упоенно не пела. Может быть оттого, что «все еще были дома и все были живы».

В пору, когда Виктор Петрович появился на дивногорских горизонтах, я часто, проводив гостей, мысленно говорила себе: «Как хорошо, как счастливо все мы живем! И есть ли где на свете еще такая прекрасная, интересная жизнь!».

Но вот, кто-то сверху, видимо, подсмотрев хорошую жизнь, решил разрушить эту идиллию, прошелся по нашему кругу. Юные жены подающих надежды молодых писателей, красивые, как артистки, Люба, похожая на Ариадну Шенгелаю, Валя – на Жанну Болотову, Нина – на Марину Влади, побросали своих мужей. Тяжело заболел Белкин, долго, с остановками отползал от черной ямы не без помощи молодых коллег, многие из которых по первой профессии были врачами. Последняя завершающая точка была поставлена на нас – погиб ребенок, утонул Артем.

Слабо помню - толпа уже на выходе с дивногорского кладбища. Неожиданно на пригорок взлетает черная «Волга». Из нее выходит Виктор Петрович и быстро-быстро идет почему-то ко мне. Обхватывает, просто забирает в себя руками. И долго-долго держит, кажется, минут пятнадцать-двадцать, а то и больше. Он большой, теплый. Еще немного – и я расслаблюсь, упаду. Начинаю потихоньку высвобождаться. Близко вижу его лицо. И вдруг говорю:

- Виктор Петрович, вы очень хороший человек!

Он, по всей вероятности, не ожидал таких слов.

- Ну, ты даешь! – рассмеялся невольно. И я в тон ему улыбнулась…

…Так завязывались невидимые узлы моих отношений с Астафьевыми. Их будет еще несколько, в том числе похороны Ирины в Овсянке, приезд осиротевших внуков Поли и Вити.

Познакомившись с Марией Семеновной на катере на Красноярском море, мы проговорили с ней – за чисткой рыбы, приготовлением обеда и ужина, любованием волнами при луне – четырнадцать часов кряду. Мария Семеновна пригласила меня к себе. И я, впервые попав в их дом в Академгородке, разбила на кухне дорогой фарфоровый чайник. « К чему бы это?» - невольно подумала.

Астафьевский дом на многие годы стал для меня отрадным пристанищем. Через призму этого дома я смотрела на жизнь и людей. Приходила, может, не к новым, но своим собственным выводам и пониманиям: человек - не совершенен, слава – тяжелое бремя, и что есть Бог и еще какие-то неведомые простым смертным силы.

Некоторое время вела дневники, потом бросила это занятие. Тут был момент соглядатайства, заносимого на бумагу, на что я не имела никакого права. Виктор Петрович не вел дневников, все его дневники - в произведениях. Была у него толстенная записная книжка в кожаном переплете, куда он заносил полюбившиеся стихи и даже отдельные строки. Встречались там древняя китайская поэзия, французская лирика, российские наши поэты, в том числе из периферии, глубинки.

Отношения с Марией Семеновной складывались легко, как по волнам Красноярского моря под бликами луны и солнца. За домашними делами, лепкой пельменей мы рассуждали о стихах, кухне, детях, музыке, моде, радостях и трудностях жизни – обо всем на свете. Она женщина – и потому понятна. Хотя женщина, безусловно, из ряда вон выходящая.

Держать и удерживать такую стихию, как Виктор Петрович – ох, как не просто! У Астафьевых был «свой мир и своя война», как писала корреспондентка «Литературной газеты», но Марья Семеновна умела держать это природное явление – и удержала, до самых последних дней. Не знаю, могу ли говорить об этом, но она с молодости очень любила своего мужа, братика-солдатика. И верно служила ему всю жизнь, поднимаясь на цыпочках следом. Даже личное ее литературное творчество, оцениваемое самой весьма и весьма скромно, составляло один из способов самоутверждения, возможность приблизиться и встать рядом. Прав, тысячу раз был прав Виктор Петрович, когда говорил, что «у каждого жена, да не у каждого Марья». Цену своей «Марье» - жене, другу, «товарищу по охоте» - он знал и боялся ее потерять. Когда она болела, «на одной ножке» крутился рядом, спешил в церковь внести денежный вклад за ее здравие. У меня давно сложилось представление: как Виктор Петрович - в своем творчестве, так и Мария Семеновна – в своем женском начале стоят на одной ступеньке. И чья высота значительней – надо еще подумать. «Великая женщина – выше ее не знаю»,- говорил сын Андрей, Андрей Викторович – в зрелом уже возрасте.

С Марией Семеновной было достаточно просто. С Виктором Петровичем совсем иначе. При кажущейся простоте и доступности, всем его обаянии и расположении существовало мощное напряженное поле, как вблизи электрического генератора. Горло порой перехватывало, воздуха не хватало. Чтобы общаться с Виктором Петровичем, надо было иметь соразмерные «внутренние объемы», или хотя бы приближаться к ним. А это был человек–океан!!! «Внутренние объемы», разумеется, с моей стороны, появлялись от выпитой рюмки водки. Барьеры рушились – меня заносило. И Виктор Петрович, великолепный психолог, лукаво кося глазом, говорил:

- Ну, спроси-спроси, чего хочешь!

Он не любил вопросов на «вечные темы», которыми донимали его на встречах читатели. Отсылал к Христовым заповедям – там сказано, как надо жить, что делать. Но именно об этом хотелось спросить мудрого, все знающего и понимающего Виктора Петровича. И дав себе зарок – ничего из Академгородка не заносить на бумагу, я сейчас очень жалею, что не записывала за ним ответы.

- Слушайте, слушайте Виктора Петровича, - часто говорила Мария Семеновна окружающим его людям. Сокрушаясь при этом:

- И что же делается в этой головушке!

О чем бы хотелось сказать еще – в силу своих способностей и разумения? Об огромной внутренней правде и чистоте этой масштабной личности. По самому большому счету. Хотя слабости и ошибки были свойственны и Виктору Петровичу. И второе – это постоянное, ежедневное совершенствование, огромный труд во имя него.

Писатель

        Виктор Петрович был редкостный пахарь, работник, крестьянин на своей полосе. Утро для него начиналось за рабочим столом – и никто и ничто не могло, не имело права отвлечь от главного занятия. Обед, который в семье был непреложной традицией, - и опять за работу. Три часа в сутки Виктор Петрович обязательно отдавал чтению – это правило он взял для себя еще с молодости. И только в завершении дня, часто молчаливый, он сходил со своего олимпа – самой дальней комнаты - на другую, женскую, детскую половину, на кухню, где на плите что-то кипело, варилось, за столом принимались гости, приходили-уходили в школу дети.

Помню, как-то в Овсянке, где Виктор Петрович работал над романом «Прокляты и убиты» и куда я ему по пути домой в Дивногорск завозила почту, он, выходя из-за рабочего стола, обратил внимание на свои дрожащие руки:

- Посмотри, до чего доработался – тринадцать часов за столом!

Военный роман, к которому подступался Виктор Петрович четверть века, его измучил – физически, морально. Маленький его кабинетик в Овсянке весь был завален картами, выписанными из разных библиотек страны книгами, историческими справками. Имелись здесь даже присланные из-за границы личные дневники немецких генералов!

Что за личностная, творческая мощь наличествовала в человеке! Не молодом, не очень здоровом, израненном на войне, с контуженой больной головой? И что держало его в литературе и жизни? Не иначе, как само литературное творчество, жгучий интерес к жизни и людям.

Поразительно, сколько народу вбирали его душа и память. Сколько помнил он имен и лиц, наверное, тысячи, десятки тысяч, начиная с родных «гробовозов», детдома, фронта, и потом, где бы ни жил, с кем бы ни встречался и ни знакомился. Поразительным было даже не то, что все эти люди как бы пребывали в его сознании, но и памятливое, внимательное его к ним отношение. Вдруг весточка – письмецо с открыткой из-за границы, где отдыхал Виктор Петрович. Или телефонный звонок – тебя сегодня с рожденьицем! На скольких похоронах перебывал, переприсутствовал Виктор Петрович, отдавая последнюю дань родным, коллегам, просто хорошим знакомым. А какие проникновенные слова писал в автографах так щедро раздариваемых книг!

Настоящим потрясением лично для меня были увиденные читательские письма. Толстенные амбарные папки – двадцать или тридцать папок, завязанных по старинке шнурочками. Раньше я видела эти папки, собираемые Марией Семеновной на стеллажах архивной. Они рядами покоились под самым потолком. Полагала, что в них рукописи, документы. Но что в таком громадном количестве могут оказаться письма – просто от людей, от читателей - такого в голову не приходило.

Виктор Петрович никогда вслух об этом не говорил. Хотя почта у него, в том числе читательская, была огромная. Он почти каждый день – и это тоже было взято за правило – «ручкой по бумаге» отвечал на них. Как я поняла, Виктор Петрович помнил об этих письмах. Когда Мария Семеновна стала развязывать папки – по какому-то случаю, задолго до составления пятнадцатитомного собрания сочинений, где в один том, четырнадцатый, вошла малая толика писем, – Виктор Петрович, извлекая тот или иной конверт, говорил об их авторах, событиях, мыслях, ими высказанных.

Виктора Петровича отличала предельная чуткость. Порой он читал собеседника, как открытую книгу. И предвосхищал не только события, но и желания. Помню, возвратившись из очередной поездки по Европе, он привез прекрасный дорогой набор репродукций из собрания Пражского художественного музея. Мы рассматривали этот набор, и мне очень понравилась одна из копий – «Мадонна с младенцем» неизвестного художника. После того, как все с восхищением пересмотрели репродукции, Виктор Петрович извлек именно «Мадонну», сделал на обороте трогательную подпись - и подарил мне! Сейчас эта репродукция лежит под стеклом рабочего моего стола, «греет» душу. Но я до сих пор не могу понять, по каким признакам Виктор Петрович понял, что картина мне очень понравилась и я бы хотела иметь ее у себя.

В случае с папками читательских писем он также без слов понял меня, сказав:

- Посмотри, что хочешь из писем!

Теперь, когда пишу эти стоки, охватывает невольное волнение. А тогда меня просто бросило в жар!

Люди, обыкновенные наши русские люди, не коллеги-писатели (их эпистолы хранились совсем в другом месте) писали В.П. Астафьеву как писателю и человеку. Размышляли, сообщали о самом заветном, потаенном в душе и жизни, обращались к нему как к очень близкому другу.

Хотелось тут же, на полу архивной, среди старых и новых папок, развернутых тетрадных листов, встать на колени – и то ли помолиться, то ли заплакать. Какой прекрасный, умный, чистый у нас народ! Сколько в нем стойкости, мудрости, доброты – и как мало счастья в нашей разнесчастной стране!

У Виктора Петровича были адресаты, переписка с которыми продолжалась десятилетия! Помню, что был военный из-под Одессы. Рабочий из Питера с деревенским крестьянским детством. Не то учительница - не то библиотекарша, с которой Мария Семеновна, не видясь ни разу, обменивалась подарочками к праздникам, посылала крепдешин на платье. Меня восхищали эти человеческие отношения. Люди по ту сторону писем, бумаги не были Астафьевым чужими, посторонними!

Может, когда-нибудь полная переписка В.П. Астафьева с читателями выйдет отдельным изданием. Не одним томом – целым собранием сочинений. Это станет редкостным человеческим документом. Второй энциклопедией русской жизни двадцатого века. Ибо первая – в произведениях самого мастера.

В обычной, повседневной жизни в Академгородке и Овсянке Виктора Петровича окружал самый разный народ. Алмаз, самородок, он магнитом притягивал к себе людей, не мог не притягивать. При постоянном внутреннем поиске, творческом напряжении это наверняка доставляло немало неудобств. Мария Семеновна изо всех сил берегла его время, здоровье, устраняла от ненужных контактов. Но все равно живая человеческая волна захлестывала художника. Невероятно, как у него хватало терпения, выдержки! Он мог быть нетерпимым, резким в публичной дискуссии, споре с коллегами – «ровней». С людьми, как говорят, «ниже» его стоящими – никогда! Хотя «выше» - «ниже» - такого ранжира в отношении Виктора Петровича не существовало.

- Меня так много унижали в жизни, - не раз говорил Виктор Петрович. Сам он в общении с окружающими был предельно деликатен. Хотя, попав в круг далеких от его напряженной жизни людей, он через некоторое время испытывал, наверное, даже скуку, многое ему не нравилось. Только в последние годы, случайно, мне приоткрылась некоторая тайна его лица – по малейшему подрагиванию губ, изменившемуся выражению глаз можно было определить – нравится это Виктору Петровичу или нет.

И уже совершенно поразительным – и тоже в последние годы, летом, в Овсянке, на его знаменитой чурке под кедром - было открытие, вернее, пронзившее острое чувство, как бесконечно одинок этот так и не постигнутый, не постижимый до конца человек. Недаром говорится, что много званых, да мало избранных. Особенно на «горних вершинах».

Виктор Петрович часто выезжал в Москву, за границу - по приглашениям издателей, в писательские круизы. «Здесь, в Красноярске мало достойных его собеседников»,- говорила Мария Семеновна. Вполне возможно, он отводил душу в этих поездках. Но как мне кажется, дело не только в этом.

Мне часто вспоминаются высказывания и мысли Виктора Петровича, которые сразу не воспринимались. И только по прошествии какого-то времени доходили до сознания и понимания. Причем чаще всего его суждения подтверждались.

Когда вышла из печати «Царь-рыба», он не раз говорил, что это произведение не о природе и экологии, а о человеческом одиночестве. Задним числом пришло понимание и этой печальной истины. Действительно, человек не только перед смертью, но и перед жизнью стоит в одиночку!

И все-таки в душе и памяти Виктор Петрович остается большим оптимистом, жизнелюбом и человеколюбом. Сегодня многие пишут и говорят о нем, как о собственном друге, называя и себя его друзьями. И пусть пишут, говорят, пусть будут в этом убеждены. Личность его была настолько масштабная, широкая, что хватало на всех. У каждого – свой Виктор Петрович. У меня – тоже.

Редко кто мог так облагораживать, поднимать окружающих. В.П. Астафьев много помогал молодым литераторам. Рядом с ним на глазах росли те, кто не имел никакого отношения к литературе и искусству. В то же время – вот парадокс! – при всей способности «видеть на три метра под землю», Виктора Петровича можно было легко ввести в заблуждение. Им, случалось, откровенно пользовались, на его имени делали карьеру, деньги. И порой, наблюдая, как не очень-то достойный претендент добивается его расположения, хотелось воскликнуть: «Виктор Петрович! Ну, как же вы не видите – вот это – белое, а это – черное!» Но, по-видимому, дорогой наш Виктор Петрович был неизменным поэтом - не только в литературе, своих книгах, но и жизни. Он воспринимал и видел в человеке больше хорошего!!!

В нем всегда жил, не исчезая, тот крутолобый, ясноглазый, пытливо обращенный к миру, робкий и совестливый, овсянский мальчик Витя Астафьев. И когда это в редких случаях обнаруживалось, производило ошеломляющее впечатление.

В последние годы Марии Семеновне стало трудно печатать на машинке, пальцы плохо слушались и не попадали на клавиши. И тогда к машинке частично была приобщена я.

Надо ли говорить, с каким смятением под ревностным взглядом хозяйки я усаживалась за старую, видавшую виды «Ятрань» с электрическим приводом. Многие буквы на клавиатуре истерлись, были заменены новыми. Каретку, случалось, заклинивало и сдвинуть ее можно было только особым движением, полуповоротом. На шкафу архивной под чехлом покоилась новая пишущая машинка, позднее появился компьютер. Но Мария Семеновна оставалась верна испытанному своему орудию, рабочему инструменту.

Предварительно – и это тоже целая эпопея – мы с Марией Семеновной в «четыре глаза», «две головы» разбирали труднейший почерк Виктора Петровича. В конце концов, я научилась читать его рукописи. И началось восхитительное действо – перевод в печатную строку того, что было начертано мастером.

Мария Семеновна не раз говорила о счастье быть машинисткой и в то же время первым читателем своего знаменитого мужа. В этом, действительно, есть какое-то таинство – идти за образом, мыслью автора, наблюдать подчас совершенно неожиданный поворот его воображения, фантазии. Процесс, между прочим, заразительный.

Возвращаясь к газетной работе после астафьевских первоисточников, кладя на стол редактору очередной материал, я не раз выслушивала ехидные замечания:

- Так говорить имеет право только Астафьев! Нашлась писательница!

Не знал он, бедный, что в самом деле, строчка за строчкой я имела возможность вживаться, приобщаться к слову, прозе великолепного классика.

За работу для Виктора Петровича - а он любил читать с машинки, править и по первому, и по второму разу – я бралась с огромным удовольствием, почти наслаждением. Когда потребовалось быстро сдать в издательство «Пролетного гуся», а Виктор Петрович редактировал старые затеси, писал новые, я помогала ему выполнять срочную эту работу.

Что интересно, после прочтения новых текстов с машинки, он молчаливо, но вопросительно смотрел на меня. В данном случае я представляла первого Его величество читателя - и как поняла, ему очень хотелось знать мнение о написанном.

Мне, разумеется, все очень нравилось, лились восторженные слова.

- Опять ты меня хвалишь! – говорил Виктор Петрович несколько даже разочарованно и уходил в свой кабинет.

Но однажды я возмутилась. Виктор Петрович писал о неодолимости творческого процесса, когда художник берется за перо и пишет, потому что не может не писать. И сравнивал это внутреннее нетерпение чуть ли не с естественной, физиологической надобностью.

- Как можно! Высокое проявление человеческого духа, творчество – и вдруг горшок! Уберите немедленно!

И вдруг – странное дело – Виктор Петрович смешался, страшно смутился. Ему стало явно не по себе. Перебирая что-то в руках, он невнятно пробормотал, типа сейчас – сейчас уберу! Никогда я не видела его в таком смятенном состоянии.

Мастер заново, по нескольку раз переделывал, переписывал отдельные фрагменты, главы и даже целые произведения. «Пастуха и пастушку» - 14 раз! Был очень взыскателен к слову. Я хорошо это знала на своем давнем примере, когда он согласился дать интервью. Но прежде запросил вопросы. Сам в письменном виде ответил на них. Отдавая написанные листки, поставил условие - предварительно показать ему в гранках. Газетка «Экология Красноярья», в которой я работала, была начинающей, маленькой. Но писатель-то был большим! И что бы ни делал - делал по-астафьевски!

Вне всякого сомнения, при повторном чтении и правке он бы убрал не очень-то удачное свое сравнение. Но почему я, вспомнив этот случай, предаю его огласке? Чтобы еще раз подчеркнуть – в маститом, всемирно известном писателе жил овсянский мальчик Витя Астафьев. Вобрав в себя лучшие качества многих поколений, он живым огоньком пробился откуда-то из глубины, из овсянских народных недр – и светил, трепетал в душе этого мальчика-мужа. Думаю, Бог наградил Виктора Петровича не только писательским, но и чисто человеческим даром. На этот великий человеческий свет и поворачивались, стремились люди.

Его массово, всенародно любили – дети, женщины, молодежь, овсянские старики, коллеги-писатели – «бабьи» письма Евгения Носова чего стоят!

Одни, немногие, Виктором Петровичем пользовались. Другие, многие, ему беззаветно служили. Несколько лет по приезде в Красноярск, пока не был решен «транспортный вопрос», Виктора Петровича возил на своей «Волге», как мне казалось, отставной военный, у которого достаточно свободного времени. Вышло иначе - весьма занятой и немалый строительный начальник. Верными оруженосцами на протяжении всего овсянского периода были для Виктора Петровича «девочки» - библиотекарши из родной овсянской библиотеки. Два десятка лет поддерживала его здоровье врач, вошедшая в астафьевский дом совсем молодой женщиной. После столичных светил и клиник, откуда откровенно сбежал, он приклонил к ней свою многострадальную голову. И не ошибся в своем чутье – в ночь-полночь, на «Скорой» в Овсянку, по хрипу в телефонную трубку: «Ольгу Семеновну, Олю!» - появлялась на пороге в белом халате. Мне же никогда не забыть, как она последней подошла к гробу перед самым выносом тела из краеведческого музея. Со съехавшей набок прической, черными подглазьями в пол-лица, низко-низко склонилась, всматриваясь в уже изменившееся лицо своего уходящего, знаменитого пациента. Что хотела она спросить, о чем сказать в эти минуты?

До последнего часа Виктор Петрович был со своим народном, корень от корня которого был он сам, который любил, и за который страдал.

На похоронах в Академгородке, в многолюдье, толпе, безутешно плакала женщина – маленькая, худенькая, светленькая, как кажется, с не очень-то завидной судьбой. Кто такая? – задавались немые вопросы. Выяснилось, из социальной защиты, сиделка. Под черным платком она держала фотографию писателя, подписанную лично ей.

- С Виктором Петровичем было легко! - плакала женщина. - Редкий был человек!

А еще добавила:

- Эти полгода рядом с Астафьевым – лучшие во всей моей жизни!

…Когда умер Виктор Петрович, стало пусто и серо. В Овсянке, Академгородке, Красноярске, в России – на всей земле. Закатилось красное солнышко, в лучах которого все мы так счастливо грелись. Стало пусто и серо.

Прошло четыре года. Чувство это ослабло, но не исчезло.