Семейные предания. Овсянка рассказывает...

ПОЧЕМУ СЕЛО НАЗЫВАЕТСЯ ОВСЯНКОЙ

Я точно не знаю, у стариков спросить нужно, а так – разное люди говорят. Ну, например, что первый житель деревни Овсянников был. Откуда приехал он – никто не помнит. Только вот, говорят, место ему наше понравилось: и река близко, за водой далеко не ходить, и лес, чтобы дом срубить, и горы отовсюду прикрывают, может, это ему и надо было. Некоторые говорят – беглый он. И это может быть правдой. Ссыльные тут тоже были, а место глухое, сразу-то не найдут. Остался здесь жить этот Овсянников. Дом срубил, потом бабу себе раздобыл где-то. И пошли по нашей земле Овсянниковы. Но в это я сильно не верю: Овсянниковых-то в нашем селе нет, а Шахматовых много. Но село – Овсянка, а не Шахматовка.

  ***
ГРОБОВОЗЫ

С середины прошлого столетия в верховьях Амыла и по Питу прииски были. Владели ими, в основном, красноярские купцы. Некоторые из них даже драги привозили – такие специальные машины. Но и старатели в тех местах промышляли. А обратно с золотом шли в Красноярск через Овсянку. А в Овсянке многие жители держали постоялые дворы. Так на этих дворах старателей грабили и убивали. Редко старателям удавалось до города добраться и золото с собой привезти. Всякие уловки они искали, чтобы злодеев обмануть. И однажды стали возить золото в гробах. Да-да, в самых настоящих гробах, потому как покойников раньше в Красноярск возили хоронить. Но ненадолго обманули старатели злодеев. Узнали те об этой хитрости. И вот однажды остановились как-то на постоялом дворе Шахматовых – каких только Шахматовых? у нас их полдеревни – очередные ''родственники'' с гробом. А ночью Шахматовы гроб увезли. А там, в гробу – покойник!

С тех пор овсянских жителей и называют гробовозами и гробоворами.

***
ПОЧЕМУ ОВСЯНКА ОВСЯНКОЙ НАЗЫВАЕТСЯ
 
Давно это было. Мужики наши, овсянские, значит, мужики, грободелами были – гробы делали. А бабы и ребятишки им помогали: доски строгали, мыли, сушили. А потом в Красноярск гробы свозили, много-много гробов этих. Красноярск-то к тому времени большой уж был, не такой, конечно, как теперь, теперь-то поболее. Но всё равно шибко народ мёр, а деревня наша, стало быть, главным поставщиком гробов для Красноярска была. Каждый день телеги с гробами в город уходили. Продавали мужики-грободелы свой товар, а на деньги, с этого дела вырученные, покупали и соль, и сахар, и керосин, и тряпье там разное, и детишкам игрушки, ну все, в общем. Тем и жили. Да вот беда только: чтобы в Красноярск гробы возить, лошади нужны были. И не какие-нибудь там лошаденки, а хорошие, сильные, откормленные – дорога все ж, хоть и не особо дальняя, но трудная очень. Так вот для лошадей овес был нужен, а земли у нас худые, да и мало ее, землицы-то. Вот и приходилось мужичкам нашим вместо пшеницы и ржи овес сеять. Большие поля овса за деревней были, и даже в своих огородах овес сеять приходилось.

Ну вот. Теперь про название. Сказать надо, что посмеивались над нашими мужиками. Да… И в городе, и приезжие. Называли их грободелами и гробовозами. А деревню нашу безымянную то Гробовозка, то Гробово, то Трупово. Ну, это уж, сами посудите, совсем обидно. И потому сильно обижались наши мужики.

И думать стали, как бы деревню по иному назвать, чтобы не обидно было. А потому как деревня наша от других гробами да овсом отличалась, стали называть ее Овсово. Но долго еще старое название держалось. Вот и называли ее то Овсово, то Гробово. Опять призадумались грободелы и решили: а давайте-ка деревню называть Овсянкой. Не скажешь ведь – Гробовянка. На том и сошлись. С тех пор наша Овсянка Овсянкой называется, да вот только жителей ее до сих пор гробовозами кличут. По-прежнему стало быть.

***
О ЗОЛОТОИСКАТЕЛЯХ

В середине прошлого века нашли у нас в Сибири, под Кемском и Енисейском, золото. Ну, тут и началось! Тыщи людей бросились на прииски. Видно, думали – подфартит им. Да куда там, только богатым золотопромышленникам и жилось хорошо, огромные прибыли они получали, а тыщи бедных людей – крестьян да ремесленников – нашли в тайге лишь свою беду да голодную смерть. Но ведь как им было не соблазниться и не отказаться от тяжкого своего существования? Но немногие старатели разбогатеть сумели, а те, кто и заимел золотишко, или были убиты и ограблены, или пропивали его.
 
***
МОНАХ

Знаете, верно, по Енисею, как раз против Дивногорска, камень есть – Монахом называется. Так старики рассказывают: не всегда этот камень камнем был. Был когда-то в тех местах мужской монастырь, и тот монах там жил. И было с ним что-то такое, я уж не помню. Только решил он утопиться. Решил и пошел на берег, и в Енисей головой – прыг!

Но тут поднялась большая волна и того монаха на противоположный берег вынесла. Только вынесло его не живого, а каменного. Так до сих пор он там и стоит.

*** 
МЫШИНАЯ ГОРКА
 
В прежние времена в нашем поселке были люди бедные и богатые. Так вот Шахматовы-то первыми богатеями были. Земли лучшие имели, лошадей хороших держали, двор постоялый большой имели и овса пол-огорода.

Но однажды повадилась к ним в огород мышь, стала овес поедать. Каждый божий день бегала. И поймать они ее никак не могли: и кошек посылали, и мышеловку ставили, но не помогало. А в деревне говорить стали, что это, видно, за жадность ихнею.

Бегала мышь, бегала, пока треть овса не съела. А как съела – стала большой, с хорошую лошадь. Теперь она уже не бегала, а ходила степенно. Еще треть овса съела, еще больше стала. Теперь она почти не двигалась, все больше по огороду ползала. А как до конца овес съела, так уж встать не могла. И окаменела постепенно.

С тех пор это место в народе Мышиной горкой называют.
       
***
ОБ ОДНОЙ МОЛИТВЕ

Я вот, когда маленькая была, в школу далеко было ходить, а вокруг деревни волков было – видимо-невидимо! И на скот нападали, и людей скольких загрызли. Ну что делать? И вот тетка моя научила меня молитве от волков, и я ее за один вечер выучила.

Вот раз иду в школу, а навстречу женщина бежит, вся растрепанная, запыхавшаяся, и кричит мне: ''Ой, миленькая, не ходи туда, там волков стая, я едва-едва убежать успела, а оне сюда идут!'' Ну а мне чё делать? Мне идти надо, я ж не буду ждать, пока они уйдут, да они и не уйдут. Ну и пошла я…. Иду, сама боюсь-боюсь! Пою эту молитву-то себе под нос, все ближе, ближе к ним подхожу, ну, думаю, все! Гляжу: оне вроде развернулись и подались от села. А я иду по пятам, боюсь и мурлычу под нос себе молитву эту.
 
И вот так я дошла, и они меня не тронули. А потом вот сколько тетка меня молитвам не учила, я так ни одну и не смогла выучить. А эту вот выучила, и она мне помогла!

Все-таки, вот, иногда в это надо верить, не надо над этим смеяться, иногда жизнь так припрет, что и поверишь, и поможет когда.

***
ГАДАНИЕ

Тут вот, знакомая одна моя гадала на Рождество, на Фофана, ну, блюдце над свечкой нагреть, и разметки сделать, и еще там что-то: после бани зайти с веткой от веника… Ну так вот: и нагадала она себе смерть, а подруге ее – удар большой.
 
Пришла к нам и смеется: ''Мне шестнадцатого января смерть выпадает''.
 
А через некоторое время узнаем, что ее подруга разбилась на мотоцикле, но жива осталась. А сама-то поехала с мужем на машине к родственникам и на повороте столкнулись с грузовиком. Муж-то ее на первом сиденье был, так это, мотор прямо в кабину вошел, и его выпиливали оттуда, а она-то сзади его сидела и, гляди-ка, - насмерть сразу!

Вот ведь как выгадала она себе! Вот и думай после этого, что это такое? Правда ли, судьба какая есть, нет ли ее, и как это все понимать? Наверно, уж правда, что на роду написано, так оно и будет, а может… Кто его знает, всяко бывает…
   
*** 
СТАРУХА-ВОЛШЕБКА
 
А вот еще скажу, когда дружка-то знающий был. Там вот старуха-волшебка была и захотела свадьбу испортить. Когда оне в церкву ехали, жаних со своей хрёсной, невеста со своей хрёсной. Едут оне, а у их лошадь-то и пала. Пала и лежит. А когда уж оттель-то идут, жаних вместе с невестой, как полагается, глядят, а волшебка-то эта коня гложет.
      
А дружка, значит, и говорит: ''Вот ты нам хотела свадьбу испортить, вот теперь – гложи!'' И так она всего коня и сглодала.
 
А как дружка-то это сделал? А наговорами, наговорами, вот…
 
***
БАБКА-ВОЛШЕБКА

Была у нас в деревне бабка-волшебка. И вот она обернется свиньей и бегат по деревне.
 
И вот как-то сдогадались, что это она-то, да и решили как-то ее уличить-то. Ну вот, поймали ее, свинью-то эту, да и обрезали ей уши. А на другое утро – глядь: а бабка-то забинтованная вся сидит, без ушей.
 
А еще умела она колесом оборачиваться: обернется колесом и катится за кем-нибудь. А мужики-то взяли, да и повесили колесо это на ворота. А чё уж потом-ка было и не помню…

***
СТАРИК И СТАРУХА
 
Жили в деревне старик со старухой. И дом их стоял не в улице, а на задах. Когда они умерли, дом остался пустой.
     
Однажды мой брат с товарищем возвращался из школы, решили они подойти к избушке. Подошли они и услышали, что в избушке пляшут, стукают и громко смеются.
    
Вечером брат рассказал обо всем дома. И отец запретил ему подходить к избушке, потому что дети могут испугаться и потом долго болеть. А объяснил он это так: старики эти знались с чертями и, когда пришло время им умирать, черти не давали, наверное, и после их смерти остались в избушке.
           

***
КОЛДУНЬЯ
        
Жила в нашей деревне старушка. Старая такая была. Вот выйдет она за ворота, обопрется на клюку и долго стоит, смотрит на прохожих. И не было такого случая, чтобы кто-нибудь с ней не поздоровался. Но однажды прошел мимо нее парень и не поклонился. Она его окликнула и спросила, почему он не поздоровался? А парень и отвечает, что, мол, много вас, старух, за воротами стоит, если с каждой здороваться, то надоест. ''Ну, сам ко мне приползешь'', - ответила ему старуха. И правда, через два часа приходит он к ней с бараньей головой и просит прощения на коленях, просит, чтобы избавила его от бараньей головы.
     
Вот сейчас-то такого нет, а раньше была у нас такая колдунья.
    
***
 ''ЗНАЕТЕ ВЫ ТРИ ДУГИ?''
       
Было это в войну. Однажды во время пахоты остались на стану ночевать. Вдруг распахивается дверь, все плакаты послетали, а ветер был сильный, и заходит мужчина. Высокий такой мужчина, и громко, дико засмеялся.
    
Все мы, сколько нас было, залезли на нары. А за мужчиной еще много человек зашло, и начали они плясать и к нам подходить близко.
     
Я, какие молитвы знала – все сразу вспомнила, но они не помогали. Да, ни одна молитва не помогла. А толпа уже по нарам прыгает, нам ноги оттаптывает.
     
Вдруг этот, первый, высокий мужчина, спрашивает: ''Знаете вы три дуги?'' А я и закричала: ''Знаю… Попова, конева и петухова''. Тут все они исчезли. И что это за люди были – никто не знает. Не знаю, девка, вот и не верю я, кажется, в Бога, но есть что-то на свете. Есть.
     
***
ШАЛУНИН БЫК СЕРДИТСЯ
        
Дорогу к Дивногорску прокладывали, когда наша ГЭС строилась. Прокладывали и наткнулись на Шалунин бык. Значит, взрывать его надо. А как тут взрывать, когда местные жители в один голос кричат: ''Нельзя! Нельзя!'' Спросили их: ''Почему нельзя?'' А они толком и рассказать ничего не могут. Говорят только, что рассердится этот ихний бык и все окрестные дома переломает. А одна женщина-инженер подсчитала все и говорит: ''Ничего не будет. Не волнуйтесь, граждане''.

Ну, мало-помалу все угомонились. Поверили ей, потому как сама она местная была, но когда взрывать стали, все же жителей эвакуировали – на всякий случай! Взорвали ''быка'' – и правда, все в порядке. Только вдруг поднялся в воздух огромный кусок и полетел. Долетел до дома той женщины, что расчеты делала и упал. Дома как не бывало, только щепки да стекло.
     
Отомстил-таки Шалунишка за себя.

***
СТОРОЖКА
       
Когда я работала на ГЭС, была там у нас сторожка, куда все ходить боялись. То там штаны сами по себе ходят, то рубахи летают. А я девка отчаянная была, ничего не боялась. Тут как раз свежий номер роман-газеты пришел. На работе-то читать некогда было, вот я и попросилась там подежурить. Пришла и только взяла журнал в руки – он упал. Подняла – как будто его кто-то из рук выбил. А вокруг никого не видно. Я спрашиваю: ''Кто ты? Что тебе надо?'' И какой-то голос: ''Я голый''. На следующий день принесла ему одёжу и хлеб. Только в мое дежурство в сторожке было спокойно, так как я каждый раз с собой хлеб брала. Потом сторожку снесли, и все про нее забыли.
      
Наверное, это была душа умершего, которого не поминали, вот он и пугал людей.
 
***
ЧТО ПРОЖИТО – НЕ ЗАБЫТО, ИЛИ ИВАН ЭВАКУИРОВАННЫЙ
        
Прожила я пятьдесят девять лет. А сколько жила? Сколько страдала? Родилась я в 1924 году. Детство. Родина наша еще молодая. Кругом недостатки. Юность тоже сильно не баловала. Началась война. Жили под Старой Русой. 17 лет… Пережита оккупация, шесть месяцев.
     
В октябре 1942 года приехали в Сибирь. Семья шесть человек: четыре сестры, брат, у сестры сын и мама моя. Поселились у одних на квартиру, и пошли в колхоз работать. Молотили снопы на сложке. Одежда на нас была: военная фуфайка, ботинки сорок последнего размера с обмотками, шапка и солдатские брюки. Меня на этой молотьбе прозвали Иван Эвакуированный. И вот мне пришлось играть эту роль как положено.
     
Это разве я жила, я мучилась, страдала моя молодость, переживала за меня моя мама. Однажды прихожу я с работы домой, мама сидит и плачет. Почему, мама, плачешь? Она рассказала: ''Приходили женщины с другого хутора, меня жалели. Вот, дескать, бабушка, у тебя дочь-то на лицо красивая да и так статная, а вот глупая''. Обняла я маму и говорю: ''Вот после войны будет другой костюм, и тогда я не буду Иваном Эвакуированным''.
     
Я, конечно, сама переживала, но еще больше за женщин, которые работали со мной вместе. У них у каждой было горе, принесенное войной. Я разыгрываю этого Ивана, они хохочут, ну я и рада за них, что они не плачут.
     
 Однажды кончили молотить, все снопы обмолотили, и нам с колхоза дали по четушке водки. Принесла домой водку, оставила, а в четушку налила воды и пошла к соседям уже вечером.
     
Соседи были одинокие старики, они только недавно получили похоронку на сына. И вот, захожу с четушкой и говорю: ''Тетя Матрена, дядя Ефим, Иван пришел выпить вместе с вами''. ''Вот сейчас управимся, уберемся со скотом''. А я сижу и нет-нет да выпью. Дядя Ефим говорит: ''Дай закусить человеку''. Это он жене. Я взяла и выпила всю четушку, притворилась пьяной, бах со стула на пол. Они начали меня поднимать, сами не могут, я разыгрываю пьяного. Поднялась, они меня повели, на крыльце все трое упали. Выползла на улицу, дядя Ефим ругается: ''Ну говорил, дай закусить, целую четушку одна выпила''. Надо, говорит, сходить, пусть кто-нибудь из ихних придет. Я тогда поднимаюсь и говорю: ''Сама дойду. Я ведь не пьяная, пила воду''. Стою, а они смеются, меня обнимают, я рада, что им немного веселее стало. Зовут в гости. Я говорю: ''Пойду домой, ведь Иван молодой и водку не пьет''.
     
 Всего и не перечислить, что я делала: и пела, и плясала, платили мне горохом, картошкой. Так и была Иваном Эвакуированным.
     
А в 1945 году стала я работать в буфете. И вот торгую, а с того хутора, где я жила, все перебывали, друг другу передают: ''Иван Эвакуированный торгует''. Все смотрят, удивляются: вот вам и дурак.
       
А один раз заходит дядя Иосиф, шорник, который ремни, одним словом, на молотьбе, на сложке с ремнями управлялся. Смотрит на меня и спрашивает: ''У тебя, девка, есть в колхозе ''Наша Родина'' брат, Иваном звать?'' ''Нет, - говорю, - дядя Иосиф, это я – Иван''. Наливаю ему водки и говорю: ''Это тебе, дядя Иосиф, за то, что ты меня не давал в обиду''.
     
Это было так: на обед, на культстан, едем на телегах. Женщины меня сталкивают, говорят, иди к мужикам, а те отправляют к бабам. Вот так и бегу, а вот дядя Иосиф схватит меня и не дает столкнуть. Так и доеду, но обедать-то иду к трактористам. Им давали мясо, по сто граммов. Ну и меня повариха, как Ивана Эвакуированного, не обижала. Так вот выпил дядя Иосиф и говорит: ''Неужели это Иван. Ладно, налей, дочка, теперь я рассчитаюсь''. Говорит: ''За здоровье Ивана хочу выпить''.
      
 В торговле я проработала тридцать семь лет. Сейчас на пенсии. Здоровье хорошее. У меня трое детей, восемь внуков.
      
Часто им рассказываю о своей жизни, любят слушать об Иване, а когда и заплачу, скажу: ''Какие вы счастливые, живете в мирное время, все у вас есть. А вы другой раз ленитесь учиться''.
      
Смотрю на молодежь и думаю: вот бы нам такую жизнь. Ведь сейчас ни в чем нет трудностей, все зависит от самих. Дорогие мои, живите, учитесь, трудитесь, веселитесь. Что мы не успели, вернее, не смогли вволю попеть, поплясать, сделайте вы, за наши непрожитые, выстраданные военные годы.


   
***
ПРОСТАЯ ЖИЗНЬ
        
Вот, девки, я вам счас расскажу всю свою жизнь, вы только слушайте и запоминайте!
      
Я вот вам так скажу: я была в подчинении с семи лет, где зыбку качала, где коровушку доила… Жили мы в Балахтинском районе, деревня Парилово. Счас-то ее уже нет, когда колхоз соединяли, все эти деревни и распались, счас уж там ничё нету.
      
Я счас вам всю свою молодость расскажу, как я в девках жила. Мне тогда лет шишнадцать ли, семнадцать было, я тогда тетке своей Опроне помогала шерсть чесать овеччу. Тогда овечек много было, шерсть человек по семь-восемь подряжались чесать, и вот меня тятя на телеге-то и отвез к Опроне. Она в другой деревне тогда жила, в Безъязыково. Мы с этой теткой всю жизнь вместе, Господи, никогда мы с ней не расставались, всякое у нас было, и ссорились, и помиримся потома-ка и всегда мы с ей вместе. Она и счас там живет, в Безъязыково, ей час уж сто лет, она уж слепа стала.
       
Так вот, приехала я в Безъязыково, сначала погостила я там, однако, как в песне поется:

Я бы век у вас гостила,
Я бы век у вас жила,
Развеселая деревня,
Я миленочка нашла.
         
Вот и я, значит, нашла там себе одного. Я-то сначала ничё не знала, я ж дурочка тогда была и не понимала ничё этова. А он-то уж знающий был, и, значит, сказал там одной женщине, сродственнице. А та тоже там работала да и говорит тетке: ''Опроня, ты оставь мне Дуняшку, она поможет мне, да и мы пойдем с ей вместе''. Ну, ладно! Оставь, так оставь! Вот дочесали мы с той женщиной и пошли. А парень-то этот выходит из ворот да и – хвать меня! А я ему: ''Да чё, да ты чё?!'' А он мне: ''Молчи!'' Схватил меня и понес к себе в амбар… А там меня присмотрел еще другой, и вот хрёсная его, и мать все меня привечали и говорили: ''Мы к тебе свататься приедем!'' И тетка моя тоже мне говорила. Ну я чё, ладно, думаю: ''Приезжайте!''

И правда, через некоторое время приехали сваты, с ними тетка моя родная. Ну, тятя мой чё, думает, хорошо! Мама-то у меня рано умерла, а тятя был… Ну тятя и говорит: ''Ты, Дуняшка, давай, жених-то ладный!'' А и правда: Ларивон-то красивый был, статный, девки-то за им, ох, и бегали, а он вот меня выбрал. Посватались оне, мы с Ларивоном стали жаних и невеста. И как раз после этого наступил пост шесть недель.

И вот кажно воскресення Ларивон приезжает на конях, нарядный весь, едем кататься с хрёсными, покатаемся, он нас привозит, все честь по чести. И вот так мы с им весь пост. А уж на мясоед свадьбу сыграли. Чичас-то вот, мотри-ка, от волос уж ничё не стало, а тогда-то, ух, у меня и косы были, ох и косы! Мне бабушка говорила: ''Дунька, да не пляти ты две косы, еще наплетешься, намаешься!'' Ну вот поутру пошли в церкву. Он со своей хрёсной, я со своей. Отель пришли уже мы с им, тут на меня все нагляделись, я, значит, с одной косой, как полагается. А потом уж начали меня расплятать. Мы в комнате одне остались: я, моя хрёсная и ево хрёсная. И котора хрёсная быстрее косу заплетет: если моя – то девчонка родится, а если его – то пацан. И вот оне кто быстрее торопятся!
       
Да вот, однако, судьба моя такая несчастливая: через два месяца забрали Ларивона в армию. И как забрали, так и молчок, и молчок, и молчок! И вот только уж потом я узнала, что посадили его в тюрьму, за чё там его посадили, и чичас даже не знаю. Известий от него никаких не было.
      
А золовка моя Настасья, тоже солдатка, закрутила с одним пареньком. И решили они меня к себе прикрепить. Пошли мы как-то с Настей коров пасти. Смотрим, идут двое: один ее, а другой – Мишка Тришин, прозвище у него такое. Ну и подсели к нам. Настя-то со своим пошли куды-то, а мы остались, сидим, разговариваем, как два пня! А когда уж вечером погнали стадо в деревню, шли через лесок. А Мишка-то – раз ножку мне.
       
 ''Ну, мать твою!'' – думаю. И потома-ка мы с им договорились, что и он пока жениться не будет, и я тоже потом к нему приду. И чё-та потом мы с им ничё, и от Ларивона тоже ничё не было, а мне тетка и говорит: ''Дунька, да ты приходи ко мне жить, чё ты там будешь на их работать, от мужика твово ничё нет, давай, приходи ко мне''. А оне, ну, свекор-то со свекровью, задумали коровушку мою резать! Ну уж нет! Собрала вещички и – шасть к тетке! А тетке-то и лутче, ей и работник надо, и мне платить ничё не надо, я ж своя! Ну, тут-то мы с Мишкой Мосиным чаще встречаться стали, но все равно украдкой да потихонечку. На вечорку если иду, так с дядей Петей, придем, посядим да и домой пойдем.
      
Ну вот, пожила я сколько у тетки. А потом и узнаю: Ларивон пришел! А тошно мнешеньки. Тетка мне и говорит: ''Ну ты чё думашь-то, иди, давай, к нему!'' А я вот не хочу, ну не хочу я! Ну три дня подождала да и думаю: ''Пойду''. Прихожу, а он мне: ''Никак женушка токо на третий день соскучилась''. А я ему и говорю: ''Когда время появилось, тогда и пришла!'' Ну и засобиралась обратно. А он мне: ''А куда это ты?'' А я ему: ''Да надо мне!'' Пришла – тетка меня ругат. Вечером я на гулянье пришла – Ларивон уж с девками хороводится. Ну ладно, чё ж! А потом он опеть уехал куды-то. А я все так у тетки и жила, оне и одевали меня, и я работала, и на себя, и на них.

Вот наступило лето, я спала в сенцах на соломе, сын Опрони – Филя – тоже там спал. Однажды ночью слышу кто-то стучится. Я отворила, гляжу – Мишка Тришин. Я-то переполохалась, матушки-светы! ''Да ты чё, да ведь как кто увидит, да тетка чичас как зайдет?'' А он это на моей постели-то развалился, как барин какой: ''Ничё не бойся, я вот бабушке своей наказал, чтоб пока я по черемшу езжу, чтоб ты у нас жила!'' А тошно мнешеньки! Да чё тако он опеть придумал?! Ну пока я шель-шавель, гляжу, а он уж уснул, откинулся. Ну, я думаю, схожу пока в горницу, одеяло принесу. Захожу, а матушки! Тетка проснулась, собралась в сенца идти. Там-де прохладнее… Ой, Господи! Заходит, глядь… Ох, как давай она меня костерить: ''Ох ты, така-сяка сволочуга, потаскушка! А ну чичас же убирай этого нехристя отсюда!'' Она в избу-то зашла, я скорее давай будить Михайла: ''Миша, Миша, да ты, давай, уходи, Опроня ругатца!'' Ну, встал он, наказал чтобы я к имя шла жить, пока он за черемшой ездит, ну я, ладно, пообещала ему. Вот он уехал, а ко мне его невестка бежит: ''Дуня, Опрони пока нетука дома, а дядя Петя под навесом, давай свои вещички к нам перетаскивай!'' Я скорее на чердак, где у меня все было, тока я подаю ей, а она знай таскат. Ну, вот так мы с им и начали вместе жить.

Да чё-то жизнь у нас не получалась. Михайло как начал гулять да по девкам ходить. А, язви тебя! Но однако жить-то надо, надо детишек ростить. Я и плюнула на все это. А как началась война, Михайла забрали, я одна все хозяйство ворочала, и в колхозе работала, и детишек ростила. Ох, как тяжело было, что не хочется и вспоминать! Вот такая, девки, у меня молодость была, видите как все у меня получалось, не как у людей: два мужика было, и ни один живой не остался. Все я в горе, да в печали, да в работе, все у меня кака-то забота! Но, однако, я не обижаюсь на свою жизнь. Про меня люди ничё худого сказать не могут, да и я тоже ничё про людей худого не скажу. Мне вот сын мой Петя чё говорит: ''Мама, у меня на тебя никогда обиды не было и нету! Ты нас никогда не позорила, не гуляла нигде, и мы тебя не позорили!''
       
А ведь и правда, пока война-то шла, другие бабы вон чё делали, а у меня – ни я в люди, ни ко мне люди. И дети, и внуки у меня, слава Богу, все выросли хороши. Ни разу их в контору не вызывали, и никто мне ничё худого про них никогда не говорил. Так что на детей я не жалуюсь, а так-то, Господи, у кого она, жизнь-то легкая, у всех она така.
   
***
 КАК ЗАКАЛЯЛАСЬ СТАЛЬ
        
'В жизни на меня очень повлияла книга Н. Островского ''Как закалялась сталь''. Сильна, ох, сильна! У меня разбомбили дом, увидела я воронку, упала в обморок. Все родные погибли… Очнулась – платье разорвано, ничего нет, что делать – не знаю. Хорошо на заводе помогли кто чем мог. Дали мне комнатку в общежитии, железную кровать. Кругом холод, промокну, бывало, под дождем, а переодеться не во что. Тут еще под бомбежку попала. Левая сторона вся отнялась – криком кричала. Костыли дали. Пошла в райсобес, получила карточки. Кое-как отошла.

А тут похоронка пришла на моего любимого, единственного человека, которого я никогда не забывала, и сейчас ни с кем не могу сравнить. Что мне оставалось делать? И надумала я с жизнью покончить. Иду я к железной дороге, а вдали уже поезд: тук-тук-тук… Я уже хотела лечь на рельсы и – конец. И вдруг вспомнила, как Островский говорил, что умереть каждый сумеет, а вот попробуй жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой… И я развернулась… Решила, что лучше пойду на фронт – пусть убьют там, хоть какую-то пользу принесу. Но, видно, смерть не брала меня, в полку всех убило, а я осталась, и вот уже 65 лет - все живу, а в 23 года была белая, вся седая''.
       
В ночь 30-летия Победы Анастасия Васильевна долго не могла уснуть, в памяти как будто прокручивались фронтовые эпизоды, в памяти вдруг отложились строки, которые она записала:
 
Война пришла к нам в сорок первом,
Наш народ тогда лишился сна,
Серые солдатские шинели
Надевала девочка-страна.
Ты вспомни, товарищ, как вместе сражались,
Как горем дышала страна,
Как пули свистели, взрывались снаряды,
Горела под ногами земля.
В землянке сырой, при тусклой коптилке
Писали мы письма домой,
Сегодня в сраженьях погиб мой товарищ,
А я еще остался живой.
Мы трудные версты дошли до Берлина
При пасмурных днях и бессонных ночах,
Но солнце Победы взошло в сорок пятом
И души согрело у нас.
Победа пришла к нам 9 Мая,
Салют прогремел над страной,